Язычники крещёной Руси. - Лев Прозоров

Для христианина той эпохи языческие Боги – вовсе не безобидные «поэтические образы». И Ветхий Завет и Новый равно суровы в своей оценке: «боги языцей – бесы!» (Втор, 32:16-17, Пс. 105:37, Коринф. 10:10). А потому – «Не вспоминайте имени Богов их» (Ис. Нав. 23:7) и «не помяну их имен устами своими» (Пс. 15:4).

Ведь беса-то, как известно, лучше не поминать. Церковь подхватывает запреты Писания – Ефрем Сирин, один из «отцов церкви», наставляет, что о язычестве «срам говорить» [46]. Древнерусские авторы ничуть не сомневаются, в большинстве своём, в учении церкви о кумирах своих предков и многих современников.

«Память и похвала князю нашему Владимиру» Иакова Мниха говорит вполне ясно: «поганьскы Богы, паче же и бесы, Перуна и Хъроса, и ины многы попра». В «Хождении богородицы по мукам»: «Трояна, Хърса, Велеса, Перуна на боги обратиша, бесом злыимъ вероваша». И оттого-то упоминают о Богах языческой Руси крайне скудно.

Собственно, упоминание это русские средневековые авторы позволяют себе лишь по двум поводам. Первый из них – это описание далёких языческих времён – и тут уж православные авторы не устают подчёркивать в каждой строке, что поклонявшиеся «идолищам» предки – «люди погани и невегласи», что жертва русским Богам оскверняет землю, что обряды язычников радуют дьявола, – короче говоря, непременное требование «разоблачения чёрной магии» родилось задолго до булгаковского Аркадия Аполлоновича Семплеярова.

Собственно, что уж там и говорить о XII веке, если полтысячи лет спустя перешедший в православие прусский выходец Иннокентий Гизель, упоминая в «Синопсисе» языческих Богов, которым поставил капище Владимир в 980 году, и то именует их «пекельными», то есть адскими, и попросту бесами, и всячески подчёркивает, что говорит об этом «бесовском отродье» единственно ради того, чтоб лишний раз подчеркнуть «безумную» и «дьявольскую» природу язычества.

Вторым поводом, по которому писатели русского Средневековья позволяли себе упомянуть имена страшных языческих «бесов», были поучения против язычников и коснеющих в «двоеверии» единоверцев. Тут уж, всякому понятно, никак не обойтись без хотя бы упоминания Тех, против кого проповедуешь и поучаешь, – однако и здесь осторожные книжники предпочитали пользоваться списками из той же летописи – всё не их грех, за святым Нестором повторяют!

Вне этих двух тем – рассказов о языческом прошлом и поучений против язычества – языческие Боги во всей древнерусской литературе упомянуты только в «Слове…». Больше – нигде. Зато в «Слове о полку… «Стрибог, Даждьбог и Велес в его поэме оказались на таком почётном месте, что совершенно заслонили собой незначительные элементы христианства», – пишет Б.А. Рыбаков.

То есть одним только упоминанием Даждьбога, Стрибога, Велеса, Хорса, Дива, Обиды и прочих без обязательного разоблачения Их «бесовской» сущности творец «Слова…» тягчайше грешит.

На этом, однако, дело не останавливается, если бы… «Слово о полку…» очень полезно читать, держа в другой руке открытыми современные ему поучения против язычества – благо они изданы ещё Гальковским, во втором томе его, в свой черед, недавно переизданной работы.

Трудно отделаться от впечатления, что создатель «Слова…» сознательно и целенаправленно восхваляет запрещаемое этими поучениями, нарушает их суровые запреты – точнее, сподвигает на это своих героев. Тяжкий грех пытаться предсказывать судьбу по голосу птиц, поведению зверей.

В «Слове святого отца Кирилла о злых дусех» рассказывается о суеверных людях, которые прислушиваются к голосу «потък», птах – дятлов, воронов. «О, злое наше безумие, добровольно лишаемся Господа и к поганым прилагаемся!» – восклицает обличитель.

Существовало особое «Правило о верующих в гады и звери», где запрещается даже слушать «еретические» речи тех, кто внимает голосам петухов, воронов, дятлов, и прочих птиц, лисиц, пытаясь угадать по их поведению «добрый» или «недобрый» исход дела.

В «Слове…» звери, птицы и вся Природа на много голосов вещуют поражение «полку Игореву» – вспомните: орлы зверей клекотом скликают на кости русские, лисицы на червленые щиты брешут, волки грозу зовут по оврагам.

И все эти приметы – сбываются, а пренебрегший ими (как, собственно, христианину и надлежит поступать) князь терпит поражение и попадает в плен.

Далее, по поучениям, толкующий сны за одно только это будет осужден вместе с самим сатаной (!), если только не покается: «иже бо сониемъ и мечтаниемъ веруяй, безо инаго греха съ диаволомъ осудится, яко еговъ слуга». В «Слове…» великий князь видит сон, просит у бояр истолковать его и получает правдивый ответ.

Тягчайший грех – путать тварь с «Творцом», поклоняться ей, почитать Солнце, реки, стихии. «Но ты (человек) Того (бога) оставив, рекамо и источникам требы полагаеши и жреши яко богу твари бездушной».

Ещё в XIV веке «Слово святого Кирилла» наставляло читателей: «А не нарицайте собе бога на земли, ни в реках, ни в студенцах, ни на воздусе, ни слнци (в солнце)». Строгие исповедники требовали у духовных чад покаяться: «Не называл ли тварь божию за святыни: солнце, месяц, звёзды, птицы, рыбы, звери, скоты, сада, древо, камение, источники, кладезя и озёра?»

Это, опять-таки, происки «врага рода человеческого»: «вельми завидитъ дiаволъ родоу человеческомоу… и въ тварь прельсти веровати: в слнце и въ мсць и въ звезды».

В знаменитом «плаче Ярославны» супруга князя взывает [47] с городской стены к Солнцу, Ветру (воздуху) и Днепру Славутичу (реке), просит их за мужа, величает так, как христианину, тем паче христианскому правителю, пристало бы именовать лишь Христа – «господине» – и молитва её вознаграждена, князь спасён и от смерти, и от плена.

Вспомним – «Игореви князю Богь путь кажетъ изъ земли Половецкой на землю Рускую». Христианский-то бог за молитвы «твари», за величание Господами Солнца, Реки и Ветра, должен бы сурово наказать – а здесь некий Бог эту молитву исполняет. Да и сам Игорь чествует речку Донец – а Донец помогает ему в ответ.

Кстати говоря, в беседе бегущего из половецкой неволи князя с Донцом Игорь осуждает речку Стугну, не в пример помогающему Игорю Донцу погубившую молодого «уношу князя Ростислава». Погибшего юного князя вместе с его матерью оплакивает вся Природа: «уныша цветы жалобою и древо съ тугою къ земли преклонилося».

Вот только у христиан был свой взгляд на то, кто и почему погубил юного князя! Вернее даже будет сказать – за что.

А дело было так. Юный Ростислав Всеволодович направлялся из Киева в свой первый поход на половцев. Проезжая днепровским берегом, повстречал монаха Киево-Печерской лавры, на мелководье мывшего посуду для монастырской трапезной.

Князь этой встрече вовсе не порадовался – уже тогда встреча с монахом или священником стала считаться на Руси дурной приметой (вспомнив прочтённое, читатель, полагаю, не станет этому сильно изумляться).

«Аще кто бо усрящеть (встретит) черноризца, то возвращается», – сетует автор «Повести временных лет», сам монах, так сказать, из первых рук знакомый с проблемой. Юный князь возвращаться не стал, но раздосадован был крайне. Первый же поход – и вот такое, с позволения сказать, благое предзнаменование! Надо ж было чернорясому выползти именно в это время!

Слова, которые услышал печерский чернец от князя, менее всего походили на приветствие смиренного духовного сына. Вполне, впрочем, возможно, что, кроме простого раздражения, князем двигала вера в обережную силу матерной брани – наследницы заклятий культа плодородия.

Ещё в начале XX века среди православного крестьянства бытовало убеждение – мол, ежели нечисть досаждает и крестное знамение её не страшит, надо… обложить её, проклятую, по матушке, да поядрёнее. Обязательно поможет.

Монах – его звали Григорий – попытался унять разбушевавшегося князя, возможно, в духе «Слова… о веровавших в стречу и в чех»: «Кто… смрадит (оскорбляет) мнишеского чина и образа, той бо посмражает… ангела божия понеже мниси подобие носят ангельского образа».

Грозил карой Христовой. Увещевания, однако, оказали противоположный эффект. Окончательно разгневавшийся Ростислав повелел свите утопить Григория, что и было исполнено – Днепр-то был под боком.

Встреча с монахом действительно оказалась для князя роковой – первый поход стал для юноши последним. Он утонул в водах той самой Стугны на переправе. Естественно, христиане восприняли эту гибель как заслуженную божью кару – ещё бы, поднять руку на монаха, земного ангела!

А вот создатель «Слова…» через сто с лишним лет безо всякого, в общем, повода вспоминает эту историю, совсем по-другому расставляя акценты. Ангелом в его описании выглядит скорее не утопленник Григорий, вовсе не упомянутый.

Ладно ещё, когда по горячим следам о Ростиславе сожалел летописец его клана, Всеволодовичей. Но ведь во времена «Слова…» раздор Всеволодовичей и «хороброго гнезда» Олега Святославича, воспеваемого автором «Слова…», насчитывал уже более ста лет – к чему ж вдруг поминать, да ещё столь прочувствованно, давнюю смерть кровника своего героя? Убийцу христианского мученика?