Ралли Родина. Остров каторги - Максим Привезенцев

и прохрипела:

– Карл Христофорович…

– Лежи, – строго произнес инженер.

Дочка Тамары повернула голову и заплаканными глазами посмотрела на Ландсберга. Во взгляде ее была надежда – малютка искренне верила, что Карл Христофорович может снова вдохнуть в ее мать желание жить.

«До чего же он значимая фигура тут для многих, – подумал Чехов. – А ведь речь об убийце, сосланном на каторгу… Возможно ли все же, что приговор был ошибочным? Или все правда, но это было лишь временное помутнение? Мог ли Ландсберг быть пьян, или разозлен сверх меры? Как знать… Но совершенно точно не походит он на душегубов, коих тут, на острове, в избытке…»

Ландсберг тем временем осторожно опустился на край нар и спросил напрямик:

– Чего это ты удумала, Тамара, в петлю лезть?

– Не могу я без Бори… – отвернув голову к стене, вяло произнесла женщина. – Мы сюда ехали за ним, а он…

Она снова заплакала – с новой силой, накопленной, очевидно, с прошлой ее истерики. Девочка крепче сжала руку матери, словно напоминая ей, что она рядом, что она-то по-прежнему здесь и никуда деваться не собирается. От Ландсберга это тоже не укрылось, и он сказал:

– Тамара, ну, посмотри, как твоя дочка старается тебя утешить! Разве этого мало, чтобы дальше жить? Вспомни, как ты радовалась, когда мы с Мишкой привезли ее, отмытую от сажи и копоти, к тебе? Ну, вспоминай! А ведь ее трагедия не меньше твоей, а даже больше – отца она потеряла и едва не потеряла мать!

Последние слова он буквально выкрикнул, и Тамара замерла и притихла. Еще пару раз шмыгнув носом, она искоса посмотрела на дочь и виновато пробормотала:

– Прости меня, маленькая моя… прости, глупую… иди ко мне…

И дочка полезла на нары, прижалась к матери всем миниатюрным тельцем – почти как тогда, на площади, возле обугленного остова казармы, и Тамара, сильно дрожа, крепко обняла бедняжку.

– Давай, поправляйся… – сказал Ландсберг. – И не хандри…

Он напоследок коснулся руки Тамары, после чего встал и окинул собравшихся вокруг арестантов угрюмым взглядом.

– Кто ее спас? – спросил, будто бы с вызовом.

Заключенные стали переглядываться, шушукаться о чем-то. Наконец один из них, худосочный, курносый и со шрамом на правой щеке, неуверенно поднял руку. Ландсберг подступил к его нарам и навис над беднягой, отчего тот против воли втянул голову в плечи.

– Подойдешь к Ульяну, как я уеду, он тебе все расскажет, – сказал Карл Христофорович и протянул спасителю Тамары руку.

Тот осторожно ее пожал, и Ландсберг, бросив последний взгляд на мать с дочкой, которые в унисон плакали, обнимая друг друга, поковылял к выходу из казармы.

«И ради этого он поехал сюда? Ради нескольких фраз? – подумал Чехов, шагая следом за Карлом Христофоровичем. – Не поленился же… но, кажется, смог все исправить».

Все больше и больше уверялся Антон Павлович, что Ландсберг совершенно чужд этому месту, и одновременно с этим литератор не мог представить себе Карла Христофоровича в какой-то другой обстановке. По ощущениям Чехова, его новый друг находился в некой странной полупозиции между верхами (в лице Кононовича и солдат) и низами (арестантами). Казалось, что все питают к нему глубокое уважение, пусть и по разным причинам.

Оказавшись на улице, Ландсберг сразу обратился к Ульяну:

– Как придет в лавочку, скажешь Тимофею, чтобы дал ему, чего попросит – не до безумия, но достаточно. Понял?

– Понял, как не понять, – кивнул Ульян, но к повозке не пошел.

Судя по тому, как он стоял, облизывая пересохшие губы, Чехов решил, что помощник Ландсберга хочет поговорить о чем-то еще. Но Карл Христофорович, не почуяв этого, принялся Ульяна торопить:

– Ну, давай тогда возвращаться, а то перед Антон Палычем неудобно вышло…

– Да все в порядке, – заверил литератор.

– Ничего не в порядке, – сказал Ландсберг. – Давайте, едем…

– Хорошо-хорошо, – спешно выпалил Ульян. – Только про Кольку хотел спросить у вас, про братца моего…

– А, так вот чего ты замер? – хмыкнул Карл Христофорович. – Все, как я тебе уже говорил – через неделю обещают выпустить.

– Неделю… – тихо охнул Ульян.

– Ну а как иначе-то? – пожал плечами Ландсберг. – Ты ж не забывай, что оно все копится. Это в первый раз получилось быстро, а сейчас-то уже второй… На третий и вовсе запрут его, как Соньку, будет знать тогда, как шастать… Ну, давай-давай, не вешай нос! Лучше подумай, как его, оболтуса, наконец вразумить. Едем!

– Вразумишь его, как же… – пробормотал Ульян, но к повозке пошел.

Едва они погрузились внутрь, Чехов спросил:

– Простите мне мое любопытство, но что с его братом? Я так понимаю, он бежал, но был пойман и попал в кандальную?

– Верно понимаете, Антон Павлович, – кивнул Ландсберг.

Снаружи громко гаркнул Ульян, и повозка тронулась с места.

– Николай – это настоящая беда, – продолжил инженер. – На острове ему не сидится совершенно, вечно ищет способы сбежать и, конечно же, вечно терпит фиаско. Я уже с ним не раз беседовал, объяснял, что ничего не выйдет, но его, как мне показалось, слова мои совершенно не убедили. Слышал я от многих, что путался он с госпожой Блювштейн, более известной, как Сонька Золотая Ручка, и, поговаривают, даже замешан был в убийстве лавочника Никитина, но пока это все на уровне слухов и домыслов, коих на Сахалине хватает с лихвой. Другое дело, что я вполне верю в подобное развитие событий – Николай порой кажется мне не умней иного зверя, а звери, как известно, пасуют перед силой. Вот коли б Ульян дозволил мне его палкой отходить, рискну предположить, что дурных мыслей в голове у его братца поубавилось бы…

Он усмехнулся, и Чехов, глядя на собеседника, зябко поежился. Отчего-то улыбка Ландсберга показалась литератору зловещей, пугающей… даже кровожадной.

– То есть вы считаете, можно воспитать кого-то грубой силой? – спросил Антон Павлович.

– Увы, порой это единственный способ, – кивнул Ландсберг. – Вы не подумайте только, что я какой-то изверг…

Он запнулся, громко причмокнул и продолжил, понизив голос:

– Хотя я понимаю, как это выглядит со стороны… учитывая мой приговор, да-с… Но, в общем, вы просто не видели Николая. Готов спорить, у вас мелькнула бы схожая мысль, если бы вы пообщались с ним хоть немного. Кажется, есть в нем что-то доброе, но спрятано оно так глубоко, что и не вытянешь наружу… В общем, Ульян по сравнению с ним – ангел во плоти.

Мишка, до того молча глядящий в окно, тихо хмыкнул. Это не укрылось от Ландсберга.

– Чего смеешься? – шутливо толкнув мальчишку в плечо, спросил Карл Христофорович. – Батюшку твоего нахваливаю, а ты…

«Так Ульян ему отец? – удивленно глядя на Мишку, подумал Чехов. – Никогда бы не подумал… Хотя, с другой стороны, почему бы и нет? Разница в возрасте у них вполне подходящая…»

– А я батюшку моего получше вашего знаю все-таки, – не смотря на Ландсберга, отозвался Мишка. – Вот и