Фрам — полярный медведь - Чезар Петреску

Фрам почувствовал происшедшую в маленьком эскимосе перемену.

Он вопросительно заурчал, требуя, казалось, ответа:

— Что у тебя на уме? Мне не нравится этот взгляд!

Действительно, Нанук теперь смотрел на него иначе. В голове его зрела жестокая и честолюбивая мысль, достойная прирожденного охотника. В их племени убить белого медведя считалось подвигом, о котором все потом рассказывали целый год, а то и два или больше, сопровождая рассказ восторженными похвалами, потому что слава охотника растет пропорционально числу убитых медведей.

Что, если попробовать? Что, если спрятаться куда-нибудь, наставить стрелу и пустить ее в глаз этому глупому, сумасбродному медведю? Судя по виду, он особенно защищаться не станет. Одну стрелу в глаз, другую в ухо. Это, он знал, самое верное. Все удивятся. Все соберутся вокруг него. Не поверят своим глазам… Неужто Нанук один, без чужой помощи, совершил такой подвиг?.. Потом все стойбище примется свежевать добычу, и шкуру отдадут ему. Это его право! А мясо поделят между собой и зароют в ледяном погребе, где прячутся запасы провизии на зиму, на долгую полярную ночь. Нанук прославится на все племя. Его перестанут считать ребенком. Молва о нем распространится и по другим племенам. И еще много, много лет по всем эскимосским стойбищам будут говорить о его несравненном подвиге. Еще бы! Мальчик убил медведя из игрушечного лука, игрушечной стрелой! Чудесная сказка, которую сто лет кряду будут рассказывать старики под вой пурги в бесконечные полярные ночи, когда вся семья собирается в хижине вокруг плошки с тюленьим жиром.

Нанук приготовил лук, осмотрел стрелы с костяным наконечником.

Фрам смотрел на него непонимающими глазами. В его взгляде было столько кротости, что маленький эскимос решил: пожалуй, даже не стоит прятаться. Достаточно будет отступить на несколько шагов, прицелиться, натянуть тетиву…

Мальчик попятился, изготовил лук. Фрам наконец начал понимать. Его глаза загорелись хитринкой. Он смотрел и ждал.

Нанук стрельнул. Прогудела тетива, засвистела стрела. Мальчик метил в глаз. Но стрела почему-то оказалась в лапе у Фрама. Он поймал ее на лету, как ловил на арене цирка брошенные ему апельсины.

Уверенность маленького эскимоса поколебалась. В голове мелькнула тревожная мысль. А если медведь и в самом деле заколдованный? Ведь он, Нанук, хорошо целился. В этом он уверен — недаром его считают лучшим среди всех ребят племени стрелком из лука. Стрела, вместо того чтобы вонзиться в глаз, оказалась у медведя в лапе.

И теперь медведь смотрит на него с упреком. Не рычит, не бросается на него, чтобы раздавить лапой. Гм! Непонятная история! Если это заколдованный медведь, что может помешать ему мигом обратить своего обидчика в ледяную глыбу? Так в стариковских сказках наказывают заколдованные медведи людей, когда хотят им за что-нибудь отомстить. Посмотрят на него, сделают шаг вперед, остановятся и опять посмотрят, — смотрят, пока человек не застынет и не обратится в льдину…

Рука Нанука дрожит на луке. Но он упрям и хочет попробовать еще раз. Вскидывает лук, целится в другой глаз, стреляет. Фрам ловит стрелу другой лапой.

Так и есть! Заколдованный медведь!

Медведь, который не боится стрел, который без всякого страха шутя играет стрелами. Разве может быть иначе? Как это он вообразил, что убьет такого игрушечной стрелой? Медведь заколдованный. Никаких сомнений быть не может!

Мальчик оглянулся — куда бежать? Но ноги его прикованы к земле. Их приковал взгляд заколдованного медведя.

Фрам шагнул вперед. Он шел медленно, раскачиваясь на задних лапах, держа стрелы под мышкой.

Нанук лишился голоса. Ему казалось, что он зовет на помощь, но голоса своего он не слышал. Настал смертный час. Он ждал неминуемой гибели.

Первый взгляд заколдованного медведя обратит его ноги в лед до колен. От второго он замерзнет по пояс. А от третьего превратится с головы до пят в ледяную глыбу.

Когда охотники, которые сейчас зарывают в лед запасы мяса на зиму, придут за ним, они найдут ледяного Нанука. И только так узнают, что здесь побывал заколдованный медведь.

Теперь Фрама отделял от маленького эскимоса всего один шаг.

В глазах медведя не было гнева. Не было в них и колдовства, способного обращать детей в ледышки. В них читалось лишь грустное удивление. Ему хотелось проучить мальчика. Не очень строго, но все-таки проучить. Он схватил его за шиворот. Нанук болтался в воздухе и молчал как рыба. Может, он ждал, что его закинут в небо, где он приклеется к солнцу своими кожаными штанишками.

Фрам хорошенько его встряхнул и несколько раз не очень сильно шлепнул лапой пониже спины: он и сам, видно, не очень-то верил в пользу такого наказания.

Потом поставил его на ноги. Нанук не смел пошевельнуться; и только с врожденным коварством косился на него из-под опущенных ресниц.

Фрам подобрал лук, стрелы, копье, нож, изломал их на мелкие куски, бросил широким веером в воду, а сам прыгнул на льдину, которая все еще качалась у берега, и оттолкнулся лапой. Делать ему тут было нечего. Льдина поплыла к устью фиорда.

По обе стороны высились хрустальные ледяные стены неописуемой красоты. Сквозь них струился мягкий, ласковый свет. Все замерло в таинственной, безмолвной неподвижности.

Только его льдина неторопливо скользила между ледяных утесов, над их отражением в глубине вод.

Все это было чудо как хорошо! Но покидая этот сказочный оазис, затерянный среди полярной пустыни, незлобивый Фрам снова оставлял чуждый, враждебный ему мир. Он был всего лишь белым медведем, но нередко вел себя человечнее людей. Этого ему не прощали медведи, этого не могли понять многие люди.

Вытянув лапы на своем прозрачном плоту, Фрам положил на них морду. Хрустальные стены уходили все дальше и дальше…

А Нанук все еще стоял, как вкопанный, не решаясь ни бежать, ни подать голоса. Он только шевелил руками, словно желая удостовериться, что они еще не оледенели, да еще тер кулаками глаза, чтобы убедиться, что все происшедшее не было сном.

Когда наконец к нему вернулся голос, Фрам был уже далеко в открытом море. Льдина несла его к другим островам.

А позже, когда Нанук рассказал о случившемся с ним неслыханном происшествии, ему никто не поверил и он в скором времени прослыл таким бессовестным лгунишкой, каких еще никогда не бывало среди ребят Заполярья.

XVI. ЭПИЛОГ

Свистела пурга, поднимая смерчи снежной пыли, стоном отдавалась в ледяных утесах, в скалах и торосах, с воем гуляла по белой пустыне.

Все смешалось. Небо слилось с землей, льды с водой. Снежной буре не видно конца. Осталось ли еще где-нибудь ясное небо? Есть ли еще где-нибудь уютный дом с открытой топящейся печкой, к которой тянутся тонкие детские ручонки, чтоб их согрело трепетное пламя? Есть ли еще где-нибудь люди, которые жалуются на жару, покрываются испариной и обмахиваются платком?

Все, казалось, замела разбушевавшаяся стихия, похоронила под снегом. Всем Заполярьем завладел белый ураган, с ревом перегонявший сугробы с одного конца в другой. Над островами, разводьями и ледяными полями.

Двое подползли на четвереньках к вздыбленной льдине. Они надеялись найти здесь убежище. Однако убежище оказалось обманчивым. Пурга заметала их снегом, люди боролись с ней, стараясь не задохнуться. Но стоило высунуть из сугроба голову, как в лицо им ударяла тонкая, словно толченое стекло, колючая снежная пыль и забивала глаза и рот.

Их все больше сковывал мороз.

— Эгон, ты еще чувствуешь руки?

— Нет, Отто, давно уже не чувствую. Ни рук, ни ног…

Им приходилось кричать: из-за воя пурги они не слышали друг друга. Усилие это было мукой для изнуренных, обессилевших людей.

— Хлопай в ладоши, Эгон! Хлопай, не переставая, в ладоши. Шевели пальцами, разгоняй кровь! Если кровь застынет — конец!

Его товарищ только простонал в ответ. Некоторое время оба молчали. Слышалась лишь дикая свистопляска пурги, тараном бившей в торос, под которым они искали защиты, и крутившей смерчи из стеклянистой снежной пыли.

— Эгон… Слышишь, Эгон? Я думаю о том, что меня дома ждут двое ребят. Никогда я их больше не увижу! Никогда… Марии скоро будет два года. Через две недели… Она забудет слово «папа». Слышишь, Эгон? Она забудет слово «папа»…

Эгон попробовал ответить, но пурга заткнула ему рот, залепила глаза. Да и стоило ли говорить? Что он может сказать?

И его дома ждет дочка. Может, она сейчас греется у открытой печки и думает об отце: «Что-то он теперь делает, мой папа?» Или разучивает экзерсисы на фортепьяно… Она уже большая. Ей минуло семь. Ходит в школу. Ее фотография спрятана у него под крышкой часов. Но к чему сейчас все эти воспоминания? Все потеряно! Разумнее просто ждать смерти, потому что спасение невозможно; оно не может прийти ниоткуда, ни от кого.