Хороши в постели - Дженнифер Вайнер

продуктами, разложенных на столешнице и обеденном столе.

– Папа живет с кем-то еще? – выпалила я.

Мама сунула три упаковки куриных грудок в морозилку и, упершись руками в бедра, вздохнула.

– Я не хотела, чтобы ты узнала об этом вот так, – пробормотала она.

– Мне сказала Хэлли Синти.

Мама снова вздохнула.

– Но она ничего не понимает, – добавила я в надежде, что мама согласится.

Но вместо этого она села за кухонный стол и жестом пригласила меня присоединиться.

– Миссис Синти работает в той же больнице, что и твой отец, – сказала мама.

Значит, правда.

– Ты можешь мне все рассказать. Я не маленький ребенок.

Но в тот момент я ужасно хотела им быть – девчонкой, чьи родители все еще читают ей перед сном и держат ее за руки, когда она переходит улицу.

И мать вздохнула в третий раз:

– Думаю, будет лучше, если отец расскажет сам.

Однако разговор так и не состоялся, потому что две ночи спустя отец явился обратно. Мы с Джошем и Люси стояли на заднем дворе и смотрели, как он вытаскивает чемодан из багажника своей маленькой красной спортивной машины. Люси плакала, Джош пытался сдержаться. Отец даже не глянул в нашу сторону.

– Кэнни? – Люси шмыгнула носом. – Это же хорошо, что он вернулся, да? Он больше не уйдет, правда?

Я смотрела, как за ним медленно закрывается дверь.

– Не знаю, – ответила я.

Мне нужны были ответы. Но к отцу не подойти, а от матери никакого толку.

– Не волнуйся, – пожурила она меня, хотя у самой от бессонницы под глазами набрякли мешки. – Все будет хорошо, лапочка.

И это моя мать, которая в жизни не звала меня «лапочкой». В общем, как бы меня это ни напрягало, оставалось лишь идти к первоисточнику.

В понедельник я нашла Хэлли Синти в женском туалете. Она стояла у зеркала и, щурясь, подмазывала губы блеском. Я кашлянула. Она проигнорировала. Я похлопала ее по плечу, и она все же повернулась, с отвращением поджав губы.

– Чего? – выплюнула Хэлли.

Я снова кашлянула.

– Эм… это… про моего отца, – начала я.

Хэлли закатила глаза и вытащила из сумочки розовую пластиковую расческу.

– Он вернулся, – сообщила я.

– Поздравляю, – равнодушно отозвалась Хэлли, расчесывая челку.

– Я подумала, может, ты слышала почему? От мамы.

– А с какой стати я должна с тобой делиться? – Она усмехнулась.

На подготовку к этой встрече я потратила все выходные. Ведь что я, пухленькая и непопулярная Кэнни Шапиро, могла предложить изящной, красивой Хэлли? Я вытащила из своего рюкзака два предмета. Первой была пятистраничная работа о светлых и темных образах в «Ромео и Джульетте». Другой – бутылка водки, которую я стащила из бара моих родителей тем утром. Хэлли и ее команда, возможно, не были так академически развиты, как я, но компенсировали это в других сферах деятельности.

Хэлли выхватила у меня бутылку, проверила пломбу, затем потянулась за эссе. Я отдернула руку.

– Сначала скажи.

Хэлли небрежно пожала плечами, сунула бутылку в сумку и повернулась обратно к зеркалу.

– Слышала, как мать говорила по телефону. Мол, что его подружка-стоматолог сказала, что хочет детей. А твоему отцу их, походу, хватает. И, глядя на тебя, – добавила Хэлли, – я могу понять почему.

Она, ухмыляясь, протянула руку. Я швырнула в нее листами с эссе.

– Просто перепиши своим почерком. Там с ошибками, так точно поймут, что писала ты, а не я.

Хэлли убрала статью в ту же сумку, а я пошла обратно в класс. Больше никаких детей… ну, с учетом его отношения к нам – звучало вполне логично.

После этого отец прожил с нами почти шесть лет, но уже не был прежним. Мимолетные мгновения доброты и любви, ночи, когда он читал нам перед сном, рожки мороженого по субботам и поездки по воскресеньям – все это ушло. Как если бы отец заснул, один, в автобусе или поезде, и проснулся там же двадцать лет спустя в окружении незнакомцев: моей матери, сестры, брата и меня. И все они чего-то от него хотят – помыть посуду, подвезти на репетицию группы, дать десятку на кино, его одобрения, его внимания, его любви. Он смотрел на нас, и карие глаза наполнялись замешательством, а затем суровели от гнева. «Кто эти люди? – казалось, задавался он вопросом. – Как долго мне еще ехать с ними рядом? И почему они думают, что я им что-то должен?»

От любви, пусть рассеянной и редкой, он шагнул к злобе. Не потому ли, что я знала его секрет – что он не хотел больше детей и, вероятно, даже вообще никогда их не хотел? Не из-за того ли, что он скучал по другой женщине, что она была его единственной истинной любовью, теперь навеки недостижимой? Отчасти, наверное. Но нашлись и другие причины.

Мой отец работал – и, полагаю, работает – пластическим хирургом. Он начинал в армии, работал с обожженными, ранеными солдатами, теми, кто вернулся с войны изуродованный химикатами или шрапнелью.

Но истинный гений отец открыл в себе после нашего переезда в Пенсильванию. Там основной частью его пациентов стали светские дамы, страдающие лишь от невидимых ран и готовые тратить тысячи долларов на осторожного, опытного хирурга, который парой ловких взмахов скальпеля подтянет им животы, сделает веки менее обвисшими, избавит от «ушей» на бедрах и двойных подбородков.

Он добился успеха. К тому времени, когда он покинул нас в первый раз, все знали, что если кому в районе большой Филадельфии нужна подтяжка живота, подбородка, носа, груди – это к Ларри Шапиро. У нас был огромный дом, извилистая подъездная аллея, бассейн и джакузи. Отец водил «Порше» (к счастью, моя мать отговорила его от эксклюзивных номеров НОСОДЕЛ), мама ездила на «Ауди». Дважды в неделю в доме убирала горничная; раз в два месяца родители устраивали званые обеды, а отдыхать мы ездили в Колорадо (если хотелось покататься на лыжах) и Флориду (если хотелось позагорать).

А потом отец ушел и вернулся, и наша жизнь развалилась, как любимая книга, которую читаешь и перечитываешь, пока однажды переплет не распадается и десятки листов разлетаются по полу. Отец не хотел такой жизни. Тут сомневаться не приходилось. Пригород держал его на привязи бесконечной чередой футбольных матчей, «орфографических пчелок» [11], занятий в еврейских школах, выплат по ипотеке и кредитов за автомобили, привычек и обязательств. И отец вымещал свои страдания на всех нас – а на мне он почему-то отрывался с собой жестокостью.

Внезапно мой вид как будто стал ему невыносим. Все, что я делала, оказывалось