Горький запах осени - Вера Адлова

продолжала настаивать на соблюдении этого бесполезного тягостного обычая, предполагая, что это один из способов сплочения семьи.

— Пан директор ужасно расстроен. Кухарка ошпарилась, и как раз когда у них свадьба. Единственная дочь выходит замуж.

— Сегодня?

— Сегодня. — Мать уже была в спальне. Должно быть, доставала из шкапа белоснежный передник и чепчик, какие нашивали в монастырской кухне. Надежда была удивлена. Такая услужливость матери ее изумляла и была совсем не по душе.

— У тебя нынче день рождения, — помедлила мать, собравшись было уходить. — Но, по-моему, тебе все равно.

— Ну почему же, матушка. — Надя произнесла это несколько вяло. Мать же восприняла это как разочарование дочери, вызванное тем, что полдник откладывается. Но проявление дочерней привязанности не растрогало ее, а, напротив, раздосадовало. Она собиралась уйти из директорского дома, как только представится возможность, но если Надя так ведет себя — пускай потерпит. Могла бы постыдиться, такая большая девочка, я в ее годы уже работала, и о моем дне рождения никто и не помнил.

— Если я задержусь, не беспокойтесь и не ждите. На такой свадьбе… — Она ожидала какого-то отклика, который дал бы ей повод объяснить дочери, как она избалована и неблагодарна. Но та лишь послушно сказала «да, матушка». Любой педагог был бы перед этим бессилен.

— Взгляни хотя бы на подарки.

Мать сунула Наде два свертка. В одном была ночная рубашка в розовый цветочек. Миленькая, только среди девушек Коммерческого училища бытовало мнение, что ночная рубашка, да еще вдобавок с цветочным узором, — допотопная штуковина. Затем пришел черед фланели на костюм. К стыду Надежды, следует заметить, что она не оценила ее. Материя показалась ей скучной, не иначе как старушечьей. Но она понимала, что это дорогой подарок, и потому, рассыпаясь в благодарностях, усиленно выражала радость, что мать и утешило.

Едва пани Томашкова вышла за порог, Надя заперлась в кухне, сбросила школьную форму, тщательно умылась — ванны во всем доме не было, — расчесала щеткой свои красивые волосы и надела праздничное платье. Она отметит свой день рождения по-своему. У нее десять крон и несколько свободных часов до вечера. Как раз когда она обдумывала, чем бы заняться, раздался звонок.

— Классный домина, — громогласно заявила Иренка, едва за ней затворилась дверь. — Вот было бы здорово пожить здесь с неделю. Тут и сад есть, да? И привидения, как в романах?

Надя не ответила. Она радовалась приходу Иренки, но вместе с тем и стыдилась этого ужасного дома. Он казался ей страшной трущобой, грязной и зловонной, а к его архитектурной ценности она была равнодушна. Детские развлечения уже были забыты, волшебство сада не прочувствовано, причудливость устройства дома приелась, равно как и назойливые разглагольствования патриота — хозяина писчебумажного магазина, который после марта развернул кипучую деятельность по усилению духа сопротивления, как он сам любил говорить, отчего люди стали считать его то ли сумасшедшим, то ли провокатором и учащиеся перестали ходить к нему за покупками. Но хозяин зазывал в свою лавку молодых людей, которых знавал еще детьми, да и ребятишек, безвозмездно снабжая их переводными картинками и поручая им сообщить дома, что мы, дескать, за себя постоим.

— Но ты бы отсюда сразу убежала, — охладила Иренкин пыл Надежда. Она сняла с кролика большую ленту и предложила подруге конфеты.

— День рождения, а у меня нет подарка, ты что, раньше не могла сказать? — сердилась Иренка, не забывая при этом ловко выбирать свои любимые конфеты с нугой. — Я, в общем-то, за тобой. Эма просит, чтоб ты пришла, ты там давно не появлялась.

Хотя это было и не совсем так, Надя обрадовалась. А у Иренки были свои расчеты, ей казалось, что появиться вместе с Надей более удобно. Вот, мол, пришли две девочки.

Эма явно чего-то ждала. Наде казалось, что она нетерпелива и что разговорчивость Иренки ее раздражает. Выглядела она грустной.

— Замечательно, ничего не скажешь! — загремел в дверях, которые соединяли комнату с другими помещениями, брат Эмы, художник Иржи. Как и полагалось человеку такого ремесла, удачливому художнику — ибо эта поколениями удачливая семья неудачу просто не принимала во внимание, — он держал в левой руке палитру и был явно взбешен. — У меня ни минуты времени, а вы тараторите без умолку, как Нанинка Кулихова!

Иржи затянул Иренку в свою комнату и тихо прикрыл белую дверь.

Эма села на стул у рояля. Стул был черный, блестящий, немного старомодный. Она сделала серьезный вид, словно решалось что-то очень важное, словно слушал ее настоящий ценитель, и заиграла известный, нередко опошляемый и все же вечно прелестный «Ноктюрн» Шопена.

Иренка. Ни одна из девушек не заметила, когда и как она здесь снова появилась.

— Я готова. Пойдешь со мной или останешься у Эмы?

Девушки молча дошли до самого Петршина.

— Знаешь, Надя, думается, на всем свете не увидишь такой красоты. Даже когда идешь по Национальному, и то носом прямо натыкаешься на этот зеленый холм. В этом есть что-то и заговорщицкое, и чуточку озорное, и даже что-то таинственное, правда?

— Я и не знала, что Эма играет на рояле. Сколько же надо учиться, чтобы так играть!

Иренка долгим взглядом посмотрела на подругу. Надежда Томашкова. Тихая, неприметная, преданная девушка, отличная ученица. А живет в доме сказок и призраков и, несомненно, насекомых и убийств, которые спряла сама жизнь. Из какого мира приходит она? Такая обыкновенная вещь, как игра на рояле, ее чуть ли не приводит в экстаз. Нет, такие душещипательные настроения могут далеко завести, а время сейчас к тому не располагает.

— Эмина мама позаботилась об этом. Но поживей, Надя, — попросила Иренка.

— А куда мы идем?

— Не спрашивай, пока это секрет. Но я не поведу тебя с завязанными глазами и даже скажу, что мы идем к «Ангелу», если ты до сих пор не догадалась.

— К «Ангелу»? Что это?

Ирена опять удивленно поглядела на подругу:

— Где ты родилась?

Надя не ответила. Как объяснить, что она не знает Прагу? Лишь две-три проторенные дорожки, которые связывают школу, дом, матушкину столовую, а больше — больше уже ничего. В эту минуту она почувствовала себя вдруг негром, окруженным белыми где-то на американском Юге. Но чувство это было совершенно несправедливым. Она и сама поняла это, но тем больше огорчилась.

Они молча прошли по Уезду, по площади, где еще, конечно, не было танка. Со двора казармы до них доносились мотивы чужих песен. Ведь стоял апрель 1939 года. Удрученными пришли они на Арбесову площадь, которая старалась походить на парк с роскошными деревьями, но этому не верили