Венгерский набоб - Мор Йокаи

Явились и певцы близкой весны: Бержени, Казинци, братья Кишфалуди, Кельчеи [Бержени Даниэль (1776-1836) - поэт-классицист, автор страстных патриотических од и лирико-философических стихотворений; Казинци Ференц (1759-1831) - поэт и филолог, виднейший ревнитель венгерского литературного языка; Кишфалуди Карой (1788-1830) - драматург и поэт романтико-патриотического направления; Кишфалуди Шандор (1772-1844) автор популярных любовных и историко-патриотических стихов; Кельчеи Ференц (1790-1838) - зачинатель прогрессивного романтизма в венгерской поэзии], Верешмарти и Байза - все еще очень юные тогда, двадцать восемь лет назад.

Стали возникать газеты, кои весьма поучительно почитать и новому поколению.

Серьезные, достойные люди сплотились в них, провозглашая права искусства и родного языка, опровергая столь укоренившееся в дворянском сословии предубеждение. Отечественных бойцов опередил во рвении своем Эрдей: в том же знаменательном году в Коложваре [ныне Клуж - один из старинных культурных центров Трансильвании] открылся роскошный Национальный театр - с великой торжественностью, возвысившей его авторитет. Два десятка мужчин и дам из лучших эрдейских фамилий, почтенные, уважаемые все лица, вызвались представить в нем первый спектакль, участием своим освятив новый этот храм нашей национальной культуры.

Вот как дело обстояло перед тысяча восемьсот двадцать пятым годом, который ознаменовал эпоху в жизни венгерской нации.

Забурлившая кровь, живой пульс во всех жилках общественного организма; воспрянувшие ото сна люди, сами себе не верящие, что могли спать, - и еще спящие, коим доселе мнится, будто и все спит кругом.

Не буду уж говорить о политических свершеньях того года, о схватках в национальном собрании. Ни довольно умным, ни достаточно глупым себя не почитаю, чтобы в нынешние времена о сем предмете рассуждать. Есть вещи, о коих многое найдет сказать мудрец, но иногда и мудрость не помога.

Плоды свои год принес и в жизни общественной. Пожоньское собрание не только укрепило администрацию новыми, благими законами, но и общество пополнило новыми, интересными людьми.

Не все из них нам незнакомы.

Спустя несколько месяцев после его открытия прелюбопытную рознь можно обнаружить в стране, если приглядеться. Уже сложились противные партии, и нити взаимных симпатии и антипатий протянулись чрез всю общественную жизнь.

Немало известных нам лиц играет видную роль на той или иной стороне.

Первым должен быть упомянут граф Иштван, чье юношеское одушевленье вкупе со зрелой рассудительностью покоряет патриотов самых мудрых; чьи нравственные правила столь строги, что друзья не решаются выказать ему свою любовь, а враги - ненависть, хотя равно его уважают.

Миклош не ходит уже с ним больше под руку; страсть более пылкая увлекла его на более крутые дорожки. Миклоша окружают горячие юные головы, рьяные патриоты, кто чувству повинуются прежде, нежели разуму. В общем мнении начинает он уже затмевать тех дряхлых кумиров, которые славу свою либо пережили, либо растеряли.

Что предвещал он однажды и чего призывным своим пением не могли добиться поэты - возвращение блудных наших аристократов домой - свершилось благодаря регалиям, королевскому вызову в Пожонь. Всех вернуло на родину сословное собрание, в ком хоть чуть теплилась гордость. Не национальная, увы; во избежание недоразумений сразу должен заявить: самая обыкновенная кичливость.

И если перед десятичасовым совместным заседанием постоять у входа, наблюдая с радостно замирающим сердцем этих статных, бравых патриотов, как они подкатывают один за другим на своих великолепных упряжках - шляпы с перьями, венгерки со шнуровкой и опушкой, ментики на плечах, руки на усыпанных бирюзой эфесах, франтовски подкрученные усики или Тухутумовы [Тухутум (Техетем) - один из древних венгерских вождей] окладистые бородки, - и узнавая в них парижских наших знакомцев: Белу Карпати, Фенимора, Ливиуса и прочую родовитую знать, ах! Радость эту ничто бы не смущало, не запинайся только большинство их так мучительно, когда приходится выговорить всего лишь три венгерских слова: "Я голосую за" (или "против"); дерзни хотя один не по-латыни речь произнести...

Не узнать и венгерского набоба Яноша Карпати в этом пышном, сверкающем драгоценными каменьями наряде, в коем он во всей своей грузной красе словно воплощает косность и неподвижность, служа вечной мишенью для язвительных стрел юной оппозиции. И нет среди них острей и ядовитей тех, что посылает в него племянник, которого, не будь даже иных поводов, сама возможность публично травить дядюшку уже заставила бы воротиться в милую отчизну.

Не так уж влекли его на это национальное собрание мысли о молве, известности, славе; о том, что здесь, блистая во всем великолепии, может он покорять супруг и дочерей съехавшихся отовсюду вельмож. Куда заманчивей именно эти ежедневные встречи с дядюшкой в таком месте, где он не может от них уклониться - где смертельные оскорбления можно ему наносить и никто не вправе оградить его от этого.

Будь дядя в оппозиции, Бела примкнул бы к консерваторам. А так наоборот: оппозиционером заделался, и столь рьяным, что даже собственные сподвижники начали в нем сомневаться.

И еще с одним знакомым именем будем мы теперь встречаться чаще - не в ведомостях собрания, не в отчетах и жарких спорах на заседаниях или в светской хронике венских газет, а при каждой свободомыслящей акции, под каждым благотворительным подписным листом, в списках учредителей всех национальных институций. Это Рудольф Сент-Ирмаи, которому во всех филантропических или просветительных начинаниях сопутствует обычно и другое имя: Флоры Сент-Ирмаи Эсеки.

Итак, все воротились домой.

Большие события готовятся, в этом все согласны.

Серьезные идеи, далеко идущие реформы занимают публику, газеты в кофейнях нарасхват, на званых обедах и вечерах рассуждают не об одной только охоте да о материи на платье. Дамы разборчивей начинают одеваться, общественное мнение - низвергать неугодных и возвышать избранников. Днем публика ходит на балкон в сословное собрание с таким же любопытством и охотой, как в театр, а вечером отцы отечества в театр - еще охотней, чем на заседанья.

Нынче как раз открытое заседание верхней палаты, и галереи для публики заполнены зрителями всех званий и состояний, ибо накануне еще разнесся слух, что дискуссия ожидается острая и выступят самые популярные ораторы, - ни в хвале, ни в хуле не будет недостатка.

На повестке важный вопрос, от решения которого зависят победа или поражение той или этой партии. Слушатели внизу и наверху - само внимание, и протоколы предыдущего дня оглашаются в тишине абсолютнейшей, слышно даже, как поскрипывает перо скорописчика.

Подымается, однако, печально знаменитый своим многоглаголанием и пристрастием к скучным речениям оратор и приступает к нудному латинскому докладу, само ужасающе длинное экспозе не предвещает скорого конца.

На публику, не сильную в латыни, утомляюще действует монотонное это бормотание, а председательские призывы к порядку только пуще раздражают. Юная рать правоведов начинает нетерпеливо побрякивать шпагами; после какой-нибудь задевающей внимание фразы оппозиционеры не упустят крикнуть: "Ого!" А выражения чуть резче вызывают немедленный возглас: "Слушайте!" который повторяется затем на сотни, тысячи ладов, так что услышать-то как раз ничего и невозможно.

Оратора все это ничуть не смущает, он и посреди общего шума продолжает говорить, не подымая даже глаз от бумаги, пока наконец ропот не утихает сам собой.

Речь его вызывает величайшее возмущение в палате. Многие магнаты погорячее вскакивают из-за столов, чтобы посоветоваться с единомышленниками напротив. Где трое-четверо рядом, склонятся друг к дружке - и начнется сопровождаемое оживленной жестикуляцией шушуканье, а публика гадает, о чем это они там переговариваются.

На одном из балконов, занятом смешанным мужским и дамским обществом, видна стайка молодых юристов в черных атиллах и венгерских брюках в обтяжку. Один в Пожони уже давно, остальные, вероятно, только прибыли, уж очень дотошно разглядывают все и расспрашивают его поминутно: "Кто это встал сейчас? А тот, что перо в чернильницу обмакнул? А этот вон, к нам спиной? Где такой-то сидит, а где такой-то? Который либерал, который консерватор?" - и тому подобное. У товарища их, разумеется, на все готов толковый ответ, он ведь практикант у самого королевского уполномоченного и в Пожони со дня открытия; лично со всеми знаменитостями знаком; знает даже, в какую кофейную ходит тот или иной, так что у однокашников имеет некоторый авторитет.

- Вон Бела Карпати, глядите! - показывает он им. - Вот молодец, либеральней его во всей палате нет. Подумать только, на дядю родного как нападает за принадлежность к консервативной партии! Да я разве посмел бы выступить так против моего дяди Гергея? А мой ведь исправник всего-навсего. Да, друзья, вот это характер, это муж государственный. И по-венгерски знает, бегло даже говорит, сразу можно понять.