Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мисс Эштон говорила мало и больше улыбалась; но несколько слов, оброненных ею, были исполнены искренней доброжелательности и кротости — качества, которые для такого гордого человека, как Рэвенсвуд, обладали большей привлекательностью, нежели самое блистательное остроумие; к тому же от Эдгара не ускользнуло еще одно немаловажное обстоятельство: его гости, то ли из благодарности, то ли по какой другой причине, оказывали ему столько же почтительного внимания в этом пустом, заброшенном зале, как если бы он принимал их со всем великолепием, сообразным его высокому рождению.
Они, казалось, не замечали бедности сервировки, а когда отсутствие того или иного необходимого предмета уж слишком обращало на себя внимание, принимались расхваливать те, коими Калеб ухитрился заменить недостающую утварь. Если же отец и дочь не могли иногда удержаться от улыбки, то улыбка эта была очень добродушной и неизменно сопровождалась каким-нибудь к месту сказанным комплиментом, который показывал хозяину, как высоко они ценят его достоинства и как мало обращают внимания на окружающие их неудобства.
Вероятно, сознание того, что его личные достоинства в глазах гостей значат больше, нежели его бедность, произвело на сердце Рэвенсвуда столь же сильное впечатление, сколь и красноречие лорда-хранителя и красота его дочери.
Наконец настало время отправиться на покой. Лорд-хранитель и его дочь удалились в отведенные им комнаты, которые оказались «убранными» гораздо лучше, чем того можно было ожидать. В этом нелегком деле Мизи помогла одна деревенская кумушка, прибежавшая в замок разведать, что там творится; Калеб тотчас ее задержал и заставил приняться за уборку, так что вместо того, чтобы возвратиться домой и описать соседям туалет и наружность мисс Эштон, ей пришлось изрядно потрудиться на пользу домашнего очага Рэвенсвудов.
По обычаям того времени, сам мастер Рэвенсвуд в сопровождении Калеба проводил гостя в отведенный ему покой. Войдя в комнату, старый дворецкий торжественно, словно канделябр с множеством восковых свечей, водрузил на стол жалкую проволочную подставку с двумя коптящими сальными свечами, какие даже в те дни можно было встретить только в крестьянской лачуге. Потом он исчез, но тотчас возвратился с двумя глиняными флягами (после смерти миледи, объяснил он, в замке не принято пользоваться фарфором), в одной из которых был херес, а в другой — бренди. Презрев опасность оказаться уличенным во лжи, Калеб заявил, что этот херес выдерживали в погребах замка двадцать лет; и «хотя ему, конечно, не годится надоедать их милостям своей болтовней, но этот бренди — замечательный напиток, сладкий как мед и такой крепкий, что способен свалить с ног самого Самсона. Оно хранится в подвалах замка со времени достопамятного пира, когда Джейми Дженклбрэ убил старого Миклстоба на верхней ступеньке лестницы, защищая честь достойной леди Мюренд, приходившейся некоторым образом родней семье Рэвенсвудов, но…»
— Но, чтобы покончить с этой длинной историей, мистер Калеб, — прервал его сэр Эштон, — может быть, вы сделаете мне одолжение и принесете воды.
— Воды! Избави бог, чтобы ваша милость пили воду в нашем доме. Это же позор для знаменитого рода!
— Но таково желание сэра Эштона, Калеб, — сказал, улыбаясь, Рэвенсвуд. — Мне кажется, вам следует исполнить его просьбу, тем более что, если мне не изменяет память, еще недавно здесь не гнушались пить воду и даже находили ее очень вкусной.
— Ну, раз таково желание милорда… — согласился Калеб и немедленно принес кувшин с упомянутой чистой влагой. — Милорд нигде не найдет такой воды, как в колодце замка «Волчья скала», но все-таки…
— Все-таки пора нам дать нашему гостю покой в этом бедном жилище, — сказал Рэвенсвуд, перебивая не в меру болтливого слугу, который тотчас направился к двери и, низко поклонившись лорду-хранителю, приготовился сопровождать своего господина из потайной комнаты.
Но лорд-хранитель остановил Рэвенсвуда.
— Мне хотелось бы сказать несколько слов мастеру Рэвенсвуду, мистер Калеб, — сказал он дворецкому, — и, я полагаю, на это время он согласится обойтись без ваших услуг.
Калеб отвесил поклон еще ниже первого и вышел; Эдгар остановился в большом смущении, ожидая разговора, который должен был закончить день, ознаменованный уже столькими неожиданными событиями.
— Мастер Рэвенсвуд, — неуверенно начал сэр Уильям Эштон, — я надеюсь, вы истинно добрый христианин и не захотите окончить этот день, по-прежнему тая гнев в сердце своем.
Рэвенсвуд вспыхнул.
— У меня не было оснований, по крайней мере нынче, упрекать себя в забвении тех обязанностей, которые налагает на христианина его вера, — сказал он.
— Мне кажется, — возразил ему гость, — это не совсем так, если вспомнить все споры и тяжбы, к несчастью слишком часто возникавшие между покойным лордом Рэвенсвудом, вашим батюшкой, и мною.
— Я просил бы, милорд, — сказал Рэвенсвуд, с трудом сдерживаясь, — чтобы в доме моего отца мне не напоминали об этих обстоятельствах.
— В любом ином случае я исполнил бы вашу просьбу, продиктованную щепетильностью, — ответил сэр Уильям Эштон, — но теперь мне необходимо высказаться до конца. Я был слишком наказан, уступив чувству ложной щепетильности, помешавшей мне настоять на встрече с вашим отцом, которой я много раз добивался. Сколько горя, принесенного и ему и мне, удалось бы тогда избежать!
— Это правда, — сказал Рэвенсвуд после минутного молчания. — Я слышал от отца, что вы предлагали ему свидание.
— Предлагал, дорогой Рэвенсвуд. Но этого было мало. Мне следовало просить, умолять, заклинать! Мне нужно было разрушить преграду, которую корыстные люди воздвигли между нами, и показать себя в истинном свете, показать себя готовым пожертвовать даже большей частью моих законных прав из уважения к его столь естественным чувствам. Но я должен сказать в свое оправдание, мой юный друг (разрешите мне так называть вас), что если бы мы с вашим отцом когда-нибудь провели вместе хоть столько времени, сколько теперь мне посчастливилось пробыть в вашем обществе, то наша страна, вероятно, сохранила бы одного из самых достойных своих сынов, а мне не пришлось бы враждовать с человеком, который всегда вызывал во мне восхищение и уважение.
Сэр Уильям поднес платок к глазам. Рэвенсвуд тоже был растроган, но хранил молчание, ожидая продолжения этого удивительного признания.
— Я хотел, чтобы вы знали, — продолжал лорд-хранитель, — что, хотя я счел необходимым подтвердить законность моих требований через судебное определение, я никогда не имел намерения настаивать на чем-нибудь таком, что выходило бы за пределы справедливости.
— Милорд, — ответил Рэвенсвуд, — нам незачем продолжать этот разговор. Все владения, которые закон отдаст или уже отдал вам, — ваши или будут ими. Ни мой отец, ни я никогда ничего не приняли бы из милости.
— Из милости? Нет, вы меня не поняли. Вам трудно понять — вы не юрист. Права могут быть действительны в глазах закона и признаны таковыми, но тем не менее благородный человек не во всех случаях сочтет возможным ими воспользоваться.
— Очень сожалею об этом, милорд.
— Ну-ну, вы — точь-в-точь как молодой адвокат: в вас говорит сердце, а не разум. Нам с вами нужно еще многое решить. Неужели вы осудите меня за то, что я, старик, желаю мира и, оказавшись в доме человека, спасшего жизнь мне и моей дочери, хочу от всей души покончить со всеми спорами самым благородным образом.
Произнося эти слова, лорд-хранитель сжимал неподвижную руку Рэвенсвуда в своей, и поэтому молодому человеку, каковы бы ни были его прежние намерения, ничего не оставалось, как согласиться с гостем и пожелать ему доброй ночи, отложив дальнейшие объяснения до следующего дня.
Рэвенсвуд поспешил в зал, где ему предстояло провести ночь, и долгое время ходил по нему взад и вперед в сильном волнении. Его смертельный враг находился у него в доме, а в его сердце не было ни родовой ненависти, ни истинно христианского прощения. Рэвенсвуд сознавал, что как исконный враг сэра Эштона он не может предать забвению нанесенные его дому обиды, а как христианин не в силах уже мстить за них и что он готов пойти на низкую, бесчестную сделку со своей совестью, примирив ненависть к отцу с любовью к дочери. Он проклинал себя. Не останавливаясь, шагал он по комнате, освещенной бледным светом луны и красноватым мерцанием затухающего огня, и то отворял, то затворял зарешеченные окна, словно задыхался без свежего воздуха и в то же время боялся его проникновения. В конце концов страсти в нем откипели, и Эдгар опустился в кресло, которое на эту ночь должно было заменить ему постель.
«Если действительно, — рассуждал он сам с собой, когда первая буря улеглась и он вновь обрел способность мыслить хладнокровно, — если действительно этот человек не требует ничего сверх положенного ему законом, если он даже готов поступиться признанными судом правами, чтобы покончить с распрей по справедливости, на что же мой отец мог жаловаться? Чем же я могу быть недоволен? Те, от кого мы получили наши родовые владения, пали от меча моих предков, оставив всю свою собственность победителям; мы пали под ударами закона, ныне немилостивого к шотландскому рыцарству. Что ж, вступим в переговоры с нынешними победителями, как если бы мы находились в осажденной крепости, не имея никакой надежды на спасение. Может быть, этот человек совсем не таков, каким я считал его, а его дочь… Но я решил не думать о ней».
- Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 4 - Вальтер Скотт - Историческая проза
- Робин Гуд - Ирина Измайлова - Историческая проза
- Робин Гуд (с иллюстрациями) - Михаил Гершензон - Историческая проза
- Собрание сочинений в 5-ти томах. Том 4. Жена господина Мильтона. - Роберт Грейвз - Историческая проза
- Копья Иерусалима - Жорж Бордонов - Историческая проза
- Омар Хайям - Шамиль Султанов - Историческая проза
- Истоки - Ярослав Кратохвил - Историческая проза
- Звезды Эгера - Геза Гардони - Историческая проза
- Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 9 - Генрик Сенкевич - Историческая проза
- Генералы Великой войны. Западный фронт 1914–1918 - Робин Нилланс - Историческая проза