По высочайшему велению - Александр Михайлович Пензенский

черный крытый автомобиль с распахнутой дверцей.

Накрахмаленный воротничок натирал шею, хотелось сорвать его и выкинуть вместе с галстуком, но Дмитрий Григорьевич медленно, с достоинством сбросил летнее пальто на руки гардеробному служащему, принял номерок и проследовал в фойе. Единственная слабость, которую он себе позволил, этикета не нарушала и внимания к себе не привлекла: он достал белоснежный платок и промокнул шею.

В глазах рябило от алмазных звезд и золотых эполетов. Казалось, один Богров во всем театре не имеет никаких регалий – даже люди во фраках были перетянуты орденскими лентами или имели что-то блестящее в петлицах. Дамы переливались бликами, словно рождественские игрушки. «Вот это «экс» получился бы, если б сейчас все их побрякушки поснимать, – мелькнуло в голове Богрова. – Пожалуй, пара больших дорожных саквояжей понадобилась бы». Хотя понятно, что при таком количестве военных и полицейских чинов всех рангов, находящихся сейчас в театре, для проведения экспроприации потребовалась бы поддержка артиллерийской батареи.

От группы офицеров, стоящей практически у входа в большой зал, отделилась фигура и направилась в сторону Дмитрия Григорьевича. Кулябко! Тот прошествовал мимо Богрова, еле заметным движением глаз пригласив следовать за собой. На некотором удалении друг от друга они прошли фойе, свернули в какой-то узкий коридор, заканчивающийся белой дверью с застекленным полукруглым окошком над ней. Пока Кулябко возился с замком, Богров нагнал господина подполковника. За дверью оказалась какая-то комнатка, то ли реквизитная, то ли просто хозяйственное помещение – света они не зажигали, довольствуясь тем, что проникал сквозь запыленное стекло из коридора.

– Держите. – Кулябко сунул что-то в руку Богрову. – Патроны шумовые. Как договаривались – в антракте входите в зал, сближаетесь с объектом, два раза стреляете в него и быстро исчезаете. Главное – не бегите.

Дмитрий Григорьевич почувствовал в мокрой ладони рубчатую рукоять пистолета и быстро убрал его в карман брюк.

– Дальше помните? – продолжил шептать Николай Николаевич. – Второй боковой выход, по левую руку. Там никого не будет. На Фундуклеевской увидите ожидающий вас мотор.

Богров кивнул, подумал, что в полумраке каморки Кулябко мог не разглядеть его движения, и хрипло выдохнул:

– Помню.

– Ну все, с богом! Идите первым.

Фойе меж тем продолжало наполняться вновь прибывающими важными зрителями: степенно прошествовал киевский губернатор Гирс с супругой, раскланиваясь со знакомыми; в нескольких шагах от гардероба о чем-то беседовали генерал-губернатор Трепов и какой-то высокий чин в мундире с аксельбантами. Двери в очередной раз распахнулись, и в театр в сопровождении молодого жандармского капитана вошел Столыпин.

Спектакль начался ровно в девять. Ну, вернее, в девять весь зал встал, дружно пропел гимн, закончившийся овациями в направлении царской ложи, откуда благодарно помахали рукой в белой перчатке. Богров вместе с другими пел, хлопал в ладоши, а после даже пытался вникнуть в развивающееся на сцене действо. Но ни злоключения юного Гвидона с несчастной царицей, ни козни коварных сестер, понукаемых Бабарихой, его сегодня не увлекали. Взгляд то и дело останавливался на возвышающейся над рядами разделяющих их кресел голове с проплешиной на затылке. Председатель правительства время от времени склонялся к соседу справа, видимо, что-то комментируя, вместе со всем зрительным залом аплодировал солистам в особо эффектных местах – в общем, вполне себе наслаждался происходящим.

Наконец занавес опустился, стихли последние хлопки, и кресла начали понемногу пустеть. Дмитрий Григорьевич поднялся, вышел из зала и направился к боковому выходу из здания. На улице он остановился у ближайшего фонаря, с наслаждением глотая прохладный ночной воздух. В пятно света быстро вошел Степа, обнял Богрова за плечи и утащил во тьму.

– Держи. – В руку ткнулся теплый вытянутый прямоугольный предмет. – Спрячь. И не тушуйся, держи спину, герой!

Степа с размаху двинул Дмитрию Григорьевичу между лопаток, да так, что тот выронил из рук обойму. Она гулко звякнула о булыжник. Степа матюгнулся и опустился на четвереньки.

– Спички не доставай. Так найдем.

«Найду первым – ни за что не признаюсь», – обрадовался было Богров, но Степа уже поднимался, отряхивая колени.

– Держи крепче. Ни пуха.

– Иди ты к черту, – хмуро ответил Богров, сунул обойму в правый носок и поплелся обратно в театр.

Он протянул стоящему у дверей жандарму билет и уже сделал шаг на ворсистый ковер фойе, однако полицейский мягко, но крепко взял юношу за локоть.

– Прошу простить, сударь, с оторванным контролем проход запрещен. Приказ.

Богров растерянно захлопал ресницами, лихорадочно соображая, как теперь быть. Уже заливался звонок, призывая публику вернуться в зал. Попробовать вызвать Кулябко и Спиридовича? Да кого же попросить? Не этого ведь истукана. Послать записку? Точно! Но тут его мыслительный процесс был прерван знакомым голосом:

– Пропустите, Шевцов. Это мой сотрудник.

Кулябко то ли случайно оказался поблизости, то ли намеренно решил удостовериться в том, что Богров вернется, – он призывно махнул рукой, приглашая того внутрь. Жандарм козырнул начальству и вернул надорванное приглашение. По пути в зал, проходя мимо стоящего в кадке раскидистого растения, Дмитрий Григорьевич обронил программку, наклонился подобрать и быстрым движением вдавил во влажную землю извлеченную из носка обойму.

* * *

После того как занавес опустился во второй раз, зал опустел гораздо быстрее: публика истомилась. Хоть спектакль оказался и превеселый, но в фойе можно было освежиться шампанским, а заодно помелькать перед взорами сильных мира сего и даже, чем черт не шутит, перемолвиться с кем-либо из них парой слов.

Богров сперва вместе с основным людским потоком выплыл в холл, подцепил с подноса пробегающего официанта бокал с искрящейся влагой и жадно, залпом осушил его. Пузырьки защекотали нос, он сдавленно чихнул в платок, испуганно огляделся. Но ничьего внимания не привлек. Окружающее напоминало прием в генерал-губернаторском доме, куда он как-то еще в студенческие годы попал с отцом. Все со всеми разговаривали, порой даже слыша собеседника, иногда смеялись удачным остротам, целовали затянутые шелком дамские пальцы, приветственно поднимали руки с шампанским. Он вернул бокал на другой поднос, вошел в зрительный зал и обвел глазами полупустые ряды кресел.

В партере, прислонясь к барьеру и обернувшись к сцене спиной, разговаривал с каким-то важным господином Столыпин. Белый сюртук отчетливо выделялся на фоне тяжелого темного занавеса. Приблизившись на расстояние нескольких шагов, Дмитрий Григорьевич потянул из кармана пистолет, но чертов браунинг зацепился чем-то за подкладку. Столыпин перевел взгляд с собеседника на высокого молодого брюнета в очках, конвульсивно дергающего за карман, недоуменно поднял брови, и вдруг лицо его побелело в тон сюртуку, в глазах отразилось осознание того, что должно будет сейчас произойти. Правая рука двинулась к сердцу, и тут наконец проклятый карман не выдержал