Метели, декабрь - Иван Мележ

То, что Козаченко рядом, было не лишним: это как бы показывало каждому, кого могла заинтересовать его поездка, деловой характер ее. Снимало подозрения и то, что, заехав в Глинищи, Башлыков сразу же пошел по дворам, детально интересуясь делами в колхозе. Он был доволен, то памятное собрание оказалось не бесполезным — часть людей вернулась в колхоз и хозяйство ожило. Колхоз понемногу как будто выравнивался.

Отсюда Башлыков заехал еще в дом Козаченко. От Козаченко вскоре вернулся назад к перекрестку и свернул на Юровичский шлях. На привычную дорогу…

Еще не доехав до края села, Башлыков все колебался — ехать, не ехать в школу. Колебался, может, даже сильнее, чем раньше, потому что надо было решать. А решать было трудно. Почему-то тяжко думалось, и была в мыслях неопределенность. В голову упорно лезло все, что повидал и пережил за поездку, беспокоило, растравляло его.

Но уверенности не было не только по этой причине. Так хотелось видеть ее, но он не представлял себе, как и раньше, такой возможности. Понимание ответственности, которая возникала от всего этого, решительно сопротивлялось его страстному влечению. Но влечение это, как и прежде, не хотело отступать. И не только не хотело отступать, а временами даже захватывало сильнее.

И снова в его рассуждения врывалось — заехать в школу. Хотя бы для того стоило заглянуть, чтоб не засорять себе голову пустяками, освободиться таким образом от ненужного груза тревожных раздумий о Ганне. Чтоб потом жить только для дела.

Он теперь был убежден, что влечение его к куреневской красавице — всего только наваждение пустое, которое несложно будет отогнать. Конечно, лучше взглянуть на все спокойными глазами, убедиться, что все, что он придумал, просто дурь. Поглядишь, убедишься — и конец.

Было и еще соображение. Конечно, специально ради такого он не поехал бы, не стал бы так нещадно тратить дорогое время. А тут школа, можно сказать, просто на дороге. Стоит только свернуть, остановиться на какую-то минуту.

Не было в нем ясности и тогда, когда уже свернул на загуменье, направился к школе. Каким-то обостренным взглядом замечал, как шли по обе стороны, глядели на него, следили за ним из-под белых, низко нависших шапок крыш понурые, неприветливые гумна. Кое-где возле гумен попадались люди. Казалось, они пронизывали его пристальным, пытливым, догадливым взглядом. Пронизывали, посмеивались.

Эти взгляды, однако, не только не угнетали его, напротив, прибавляли силы. Глядя, как идут рядом и как следят за ним и гумна, и люди, он наперекор им ехал все увереннее.

Одно точило его. Неловкость оттого, что в такой ответственный час такой ответственный человек, секретарь райкома, позволяет себе губить время на личное, на мелочи. Допускает поступок, который не отвечает его положению.

Что же до самой встречи в школе, не беспокоился особо. Посмотреть, убедиться — и конец. Упорно уговаривал себя.

Откуда было ему знать, что начнется, завяжется с этого его приезда.

Вон и школа. Дорожка, вытоптанная лаптями и сапогами. Свернул на нее. Соскочив возле крыльца, приказал вознице подождать немного. Легко, широко шагая, поднялся на крыльцо. Когда шел, казалось, из окон с обеих сторон смотрят ему вслед. Потому и шел так независимо, раз на него глаза пялят. Однако, остановившись на крыльце, ощутил с досадой, что в ногах нет твердости. Стал обметать веником снег с сапог и почувствовал, что сердце бьется сильнее, чаще.

И было такое на душе, словно виноват. И не только перед своим ответственным положением, но и еще неведомо перед чем-то. Его охватила вдруг какая-то смутная тревога, подступила дурнота. Черт знает что! От этой неразберихи в душе вспыхнула злость на себя, на все на свете. Больше всего на себя, на слабость свою. С этой злостью, но с намерением держаться как положено и ступил в коридор, постучал в дверь.

Подождал. Почему-то уверен был, что Параска дома. Ждал ее голоса. Ждал, одолевая глупую тревожность. Беспокойно гадал, как она встретит, как поглядит. Может, это и пугало: окинет своим хитрым взглядом и сразу поймет все.

Никто не откликнулся, и он открыл дверь. Параски в комнате не было. Никого не было. Он вошел и сразу почувствовал себя свободней, прошелся по комнате хозяйским шагом. Постучал в дверь соседней комнаты, кухни. Приоткрыв слегка дверь, спросил:

— Есть кто тут живой?

В комнате была она.

Ганна уже шла навстречу, и они чуть не столкнулись в дверях. На какую-то минуту она то ли не узнала, то ли не поверила себе. Не ожидала. И вдруг лицо ее просияло.

— А-а! — сказала она, вся светясь радостью.

Радость ее была на диво откровенной, даже безрассудной. И эта откровенность, эта внезапная, как всплеск, сила чувства сделала ее яркие, как вишни, глаза, смуглое лицо таким прекрасным, что оно словно ослепило Башлыкова.

Он не ожидал этого. Не был готов к этому. Не умел так открывать душу, хотя бы на миг. Заранее настроенный вести себя осторожно, произнес сдержанно, не очень дружелюбно:

— Добрый день!

Он был растерян. Растерян больше потому, что так просто и сердечно встретила. Это было неожиданно и взволновало его. Он едва скрыл волнение и поэтому особенно придерживался привычной роли:

— Вечер скоро! — ответила она, казалось, с упреком, удивленно вглядываясь, как бы стараясь что-то понять.

Его приводил в замешательство ее быстрый и острый взгляд. Будто в душу заглядывала. И тут же заметил, как глаза ее и лицо стали медленно, как бы против воли, жалея об этом, смурнеть.

Она не сразу вышла навстречу, что-то задержало ее. Чем-то была занята. Рукава засучены по локоть, на них белела мука. Теперь она вспомнила об этом и с тем же выражением сожаления стала вытирать руки о фартук.

— Д-да, скоро, — сказал он важно. Стараясь, чтоб она не заметила его волнение, снял шапку. — Вот ехал мимо…

— Работы много?

Она сказала так, что он почувствовал, спросила, чтобы не молчать.

— Много работы… — Он держался солидно, независимо. — Горячая пора…

— Можно сказать, пахота… — Сказала так, будто затаила, скрыла нечто другое.

— Пахота… Скоро перелом будет. Легче пойдет…

— Легче? — казалось, не поверила она.

— Легче. Перелом будет!

Он повторил твердо, как человек, который хорошо знает, что будет, и уверенный в себе. И тем, что сказал и как сказал, будто поддержал свое достоинство.

Она промолчала, но в молчании ее чувствовалось несогласие. Словно говорила: легче не будет. Может, собрание то помнила…

Удивительно, он не мог смотреть на нее просто, открыто, отводил глаза. И, как ни старался, не было в нем покоя, необходимой ясности. Было горячее, закравшееся куда-то в глубину потрясенного сознания: какая красивая! С этим вошло, тяжело легло на душу отчетливое: «Не надо было заходить! Не надо было!..»

Красота ее так сильно захватила, что эта незнакомая деревенская женщина как бы обрела неодолимую силу над ним.

«Не надо было… Не надо было…» — слышал он в себе остерегающее, трезвое.

Скрывая слабость свою, раскаиваясь, спросил подчеркнуто деловито:

— А где… Параска Андреевна?

Уловил на себе быстрый, проницательный ее взгляд. Казалось, блеснуло насмешливое в глазах. Заметила неискренность его, жалкость поведения.

— На селе где-то… Пошла в село…

И в словах ее слышалось насмешливое, корящее.

— Позвать?

Именно потому, что она видела, наблюдала, он держался подобающе своей роли.

— Да-да, конечно…

— Сейчас…

Она, спохватившись, развязала фартук, собралась уже идти, но задержалась. Он поймал на себе ее взгляд. Словно ждала, что он прекратит это никчемное вранье.

Он промолчал, и она бросилась к двери. Глядя, как она двигается, быстро, стремительно, ощутил, что еще минута и он потеряет ее, это придало ему силы, решимости. Скрывая неловкость, стараясь держаться как можно естественнее, сказал:

— Нет. Не надо.

Она остановилась. Уже готовая взяться за скобу, оглянулась, как бы не понимая. Никакой насмешки в глазах ее не было. Ждала объяснения.

Остановив ее, он преодолел в себе самое тяжелое. Он сделал первый шаг, стал действовать открыто. Уже не скрывая, искренне, твердо проговорил:

— Я не к ней ехал.

В первый момент почувствовал облегчение, как бы сбросил то, что мешало, фальшь. Но почти сразу же за этим в нем заговорило трезвое, рассудительное: «Что я делаю?! — Осторожное, оно попробовало удержать его: — Не надо! Не надо этого!» Сквозь сумятицу чувств он четко услышал это разумное «не надо». Однако оно не имело над ним настоящей власти. Мало было в нем, в этом предостережении, силы. Другое, затягивающее, дерзкое, было сильнее, вело, звало.

А черт, злился он на себя, на того осторожного. Зачем играть в прятки, крутить! Он все же мужчина!

И посмотрел решительно. Пошел напролом: