Бессмертник - Белва Плейн

В день расплаты мы просим Бога простить нам грехи, совершенные против Него. Но грехи, совершенные против конкретного человека, может отпустить только этот человек. В том-то и дилемма: как может человек простить другого, не зная, что тот согрешил? Но признаться — значит совершить новый грех, навлечь на этого человека бессмысленные страдания. Нет, ни к чему доброму это не приведет! Ведь этот человек, узнай он правду, никогда не простит. Никогда, никогда.

Болит голова. Тот священник, веривший в другого Бога, был прав. Он сказал: «Вам предстоит искупать вину каждый день, до конца жизни».

19 августа

Мы только что миновали укрепления в узкой части бухты и вошли в устье Гудзона. Багаж уже на главной палубе, и я забежала в каюту проверить, не осталось ли чего. Джозеф стоит у борта, боится пропустить статую Свободы. Я только что стояла рядом с ним. Он положил руку мне на плечо, притянул к себе и спросил, рада ли я, что мы дома, и получила ли от поездки то удовольствие, на которое рассчитывала. Да, да! Конечно, да — на оба вопроса. «Судьба к нам очень добра», — серьезно сказал Джозеф. Так оно и есть. И я этой доброты не заслуживаю.

16

Шла первая неделя сентября 1929 года. Нью-Йорк ожил после сонной летней сиесты. Город заполонили каникуляры и отпускники; они сновали по магазинам, оставляя на позолоченных солнцем улицах сладостный шлейф духов и одеколонов. У витрины на Пятой авеню толпа женщин жадно впитывала последние парижские новости: заниженные в прошлом сезоне талии снова поднялись, юбки удлинились до середины икры. Самым модным цветом года, бесспорно, был кремово-розовый, а в театр надлежало ходить только в парчовых платьях. Публика осаждала театральных кассиров, но, увы, билеты были распроданы на месяцы вперед. Повсюду стучали молотки и кувалды, расплющивая тысячи заклепок, сверкающие зеркальные небоскребы росли как на дрожжах, с террасами и уступами — по канонам Ле Корбюзье. А источник и одновременно детище этого благоденствия, фондовая биржа, пребывала на вершине своего могущества. Курс акций установился на небывало высоких отметках.

Третьего сентября одна акция «Монтгомери Уорд», купленная за год до этого за сто тридцать два доллара, стоила уже четыреста шестьдесят шесть. Акции «Американской радиокорпорации», купленные за девяносто четыре доллара и пятьдесят центов, шли по курсу пятьсот пять. И многие владели тысячами таких акций. Ведь купить их было очень просто: десять процентов наличными, остальные — в кредит.

Четвертого сентября было отмечено небольшое, почти незаметное понижение. Пятого, согласно сводке «Нью-Йорк таймс», падение составило десять пунктов, что тоже не вызвало у держателей акций особых опасений, хотя Роджер Бабсон, который вел в газете финансовую колонку, предрекал неминуемую депрессию. Впрочем, к его мрачным прогнозам все давно привыкли. Кстати, не бывает, чтобы курс рос вовсе без осечек, время от времени незначительные падения неизбежны.

Однако к двадцать первому октября курс понизился до чрезвычайно низкой отметки, и брокеры забили тревогу: требуем дополнительных гарантий! Но деньги от клиентов не поступали — да и откуда им было взяться? — и падение стало обвальным, неудержимым. В четверг, двадцать четвертого октября, рынок треснул как гнилой орех. Пол гудящей, точно улей, биржи был устлан миллионами никчемных уже акций, а снаружи, на углу Бродвея и Уолл-стрит, в этот Черный Четверг толпились — не в силах постичь происшедшего — притихшие, ошарашенные, растерянные люди. Неужели ничего нельзя сделать? Да сделайте же хоть что-нибудь!

Это длилось пять дней. К двадцать девятому октября паника охватила всю страну. Курс упал катастрофически, точно камень на дно колодца. Компания «Дженерал электрик», одна из самых надежных, потеряла сорок восемь пунктов. Потом цифры станут еще ниже, но в тот день люди этого и вообразить не могли. Они не знали, что к 1932 году курс стального гиганта «Юнайтед стейтс стил» составит двадцать один, а автомобильного гиганта «Дженерал моторс» — семь.

Да и знай они наперед, ничего бы не изменилось. Они были разорены.

Остановили свой рост небоскребы. Всем стало ясно, что опирались они не на фундаменты, а на ценные бумаги Уолл-стрит. Стих звонкий, привычный слуху перестук молотков, вселявший в сердца уверенность в будущем. Родившиеся в этот год дети не услышат этого звука до самого окончания школы.

Джозефу казалось, что все замерли, ожидая его решений. В ночных и дневных кошмарах являлись обращенные к нему бледные, безмолвные, вопрошающие лица.

Началось еще двадцать первого, с бедняги Малоуна. Джозеф и не знал, что Малоун вложил весь капитал в акции. Сам-то он в ценные бумаги не очень верил, всегда предпочитал землю. Немногие свои акции он продал перед поездкой в Европу, руководствуясь принципом: «Никто, кроме тебя, за твоими деньгами не присмотрит».

Когда позвонил брокер, Малоун еще не вернулся из Ирландии. Если Джозеф срочно не выплатит за компаньона хотя бы сто тысяч, акции Малоуна уйдут за бесценок.

— Дайте мне срок до послезавтра, — попросил Джозеф. — Попробую с ним связаться.

Где Малоун раздобудет такую сумму, Джозеф представлял смутно. Он заказал трансатлантическую телефонную связь и после долгих часов ожидания услышал еле различимый, прерывающийся голос телефонистки из гостиницы в Вексфорде: «Мистер и миссис Малоун взяли напрокат машину и уехали к родственникам за город. Нет, адреса они не оставили; нет, вернуться до отплытия корабля не собирались».

Значит, раньше чем через неделю переговорить с ним Джозеф не сможет, а через неделю будет слишком поздно.

Джозеф лег спать, преследуемый кошмарной явью — разорение друга было неизбежно.

Утром его разбудил телефон. Солли извинился за ранний звонок, но он не спал всю ночь и звонит теперь Джозефу: это его последняя надежда. Не сможет ли Джозеф добыть для него сегодня же сорок пять тысяч?

Но это же куча денег.

Да, он все понимает, но его акции совершенно обесценились. Он получил вызов от брокера на одиннадцать утра.

Господи, какой ужас.

Да, это ужасно. Это все, что у него есть, помимо страховки.

Джозеф удивился. Левинсоны жили на широкую ногу, и он был уверен, что денег у них куда больше. Видно, пыль в глаза пускали.

Это временное падение, с жаром уверял его Солли; у него предчувствие, что через месяц-другой рынок выровняется. Главное, чтобы Джозеф помог ему продержаться на плаву, пока акции не пойдут вверх. Тогда Солли тут же вернет долг.

Но ведь это очень много денег.

Джозеф не знал, что еще сказать, не знал, как еще объяснить, что он не может рисковать ради Солли, что если он для кого и рискнет, то в первую очередь ради Малоуна.

Солли с радостью уплатит любой процент, если Джозефа смущает именно это.

Нет, его смущает не это, он ни в коем случае не стал бы наживаться на людях, которых знает и любит. Но он не может подвергать опасности собственную семью. Он надеется, что Солли поймет его правильно. Ему бы очень хотелось помочь, но… А Солли уверен, что он использовал все возможности? Он обращался в банки? К ростовщикам?.. Голос Джозефа звучал все тише.

Да, Солли обращался куда только можно. Джозеф — его единственная надежда. Отказ — это его окончательное решение?

Да, хотя ему очень, очень жаль. Солли даже не представляет, как жаль.

Так закончился их последний разговор. В пять часов вечера Солли на этом свете уже не было.

Шофер вез Джозефа домой по улице, где жил Солли. Она оказалась запруженной людьми и полицейскими машинами. Тим высунул голову из окошка и спросил у какой-то женщины, что происходит.

— Человек из окна выбросился, — ответила она, и Джозеф уже знал, что это Солли.

Дома он сразу прошел к телефону. Ответил незнакомый голос — может, соседка?

— Там у вас ничего не… У вас все нормально? — спросил Джозеф, и вопрос не показался ему странным.

— Беда… — Женщина всхлипнула, едва сдерживая рыдания. — Ой, Господи, Солли на себя руки наложил!

Он тихонько опустил трубку, немножко посидел и позвал Анну. Несколько дней они с утра до вечера занимались Руфью. Она была так спокойна, словно сама умерла вместе с Солли. В квартиру все прибывали и прибывали люди, растерянные, подавленные. И не находили, что сказать в утешение. Что тут скажешь? Они обнимали Руфь, прижимались щекой к ее щеке и проходили в столовую, где соседки подавали всем горячий кофе, бутерброды, фрукты, пирожки, потому что живым надо жить. И есть.

Кто-нибудь время от времени говорил:

— Она еще не осознала утраты.

А кто-нибудь другой отзывался:

— Да, через неделю, а то и через месяц — вот когда ей будет по-настоящему тяжело.

Руфь меж тем сидела в гостиной на стуле, на котором обыкновенно сидел Солли. Толстая белая погребальная свеча горела в подсвечнике на рояле, задрапированном испанской шалью, которую Джозеф с Анной привезли из Европы всего несколько недель назад. Черная шаль с крупными цветами и бахромой, чересчур яркая, но именно о такой Руфь и мечтала. Она вдруг протянула руку к горящей свече — тонкую, почти прозрачную на фоне пламени.