Ритуалы плавания - Уильям Голдинг

Допустим. Но я и не утаиваю их. Я вижу только один путь добиться справедливости (если разуметь естественную справедливость, а не ту, которую вершат наш капитан и наши суды), и путь этот — передать все свидетельства в руки Вашей светлости. Капитан утверждает, что его вот-вот «спишут на берег». И ежели Вы, как и я, придете к выводу, что в его лице мы имеем не строгого блюстителя дисциплины, а обыкновенного деспота, тогда Вам достаточно будет сказать всего одно слово где надо — и его предсказание сбудется.

А что до меня, то мой портрет прописан в этих записках яснее, чем мне хотелось бы. Поистине так! Поступки, которые я полагал достойными моего положения…

Что ж, так тому и быть. Пусть судят и меня.

Эх, Эдмунд, Эдмунд! Такой промах мог допустить только закоренелый методист. Да разве ты не был убежден в том, что тобою руководят не столько чувства, сколько разум? Разве не жило в тебе ощущение — нет, убеждение, что так легко воспринятая тобой система нравственных постулатов, подразумевавшая человека вообще, основана не столько на чувстве, сколько на игре интеллекта? (Вот тебе еще кое-что, что ты с удовольствием бы порвал и никому никогда не показывал!) После того как я всю ночь напролет читал и писал, голова моя, кажется, идет кругом, но это, надеюсь, мне можно простить. Все вокруг утратило реальные черты, я уже в каком-то полусне. Надо будет раздобыть клею и вклеить записки Колли в мой дневник, дабы они тоже стали составной частью Рукописи Тальбота.

Его сестра не должна узнать правду. И это также довод за то, чтобы не предавать письмо огласке. Он скончался от «нервической горячки» — так что же, ведь и бедная переселенка, миссис Ист, наверное, умрет от какой-нибудь столь же непонятной болезни, не дотянет до берега. Я, кажется, гадал, где раздобыть клею. Пожалуй, это удастся. Бессино копыто. Виллер, поди, знает — наш всеведущий, вездесущий Виллер. Да, и мне нужно все спрятать под замок. Мой дневник теперь как заряженное ружье.

Первой страницы, может двух, недостает. Я сам видел их — у него в руке, когда он шел в пьяном трансе, точнее, шествовал, закинув голову кверху, с улыбкой на лице, будто уже пребывал на небе.

Затем, спустя некоторое время после того, как он забылся хмельным сном, он очнулся — быть может, не вдруг, постепенно приходя в себя. Возможно, сперва был провал и он не понимал, кто он и что он. Но шли минуты, и в один прекрасный момент он вспомнил: преподобный Роберт Джеймс Колли.

Нет, не к чему фантазировать. В тот первый мой визит к нему… Неужели мои слова заставили его осознать все, что он безвозвратно потерял? Собственное достоинство? Уважение товарищей? Мою дружбу? Мое покровительство? И вот тогда, тогда, в нестерпимой душевной муке, он сгреб со стола рукопись, скомкал ее, сунул — все равно куда, лишь бы с глаз долой, как он засунул бы подальше, если б мог, и свою собственную память, — прочь, долой, поглубже, под койку, чтобы не терзаться при виде этих листков невыносимой мыслью

Воображение меня подводит. Ибо несомненно, что он возжелал для себя смерти, но не потому, нет, не потому… не из-за банального в сущности, одного-единственного…

Уж не убил ли он кого… или же, учитывая его сан!..

Нет, это чистое безумие, абсурд. И кого из женщин на том конце судна мог найти он для себя?

А я-то где был? Я мог бы спасти его, думай я чуточку меньше о собственной персоне и об опасности умереть от скуки!

Ох уж эти взвешенные суждения, любопытные наблюдения, фейерверк остроумия — все, чем я намеревался было усладить досуг Вашей светлости. Вместо всего этого перед Вами теперь простое, без прикрас, описание капитана Андерсона заслуг и моих ему услуг.

Итак, предлагаю вниманию Вашей светлости:

ПИСЬМО КОЛЛИ

вот почему самое тяжелое и бессмысленное испытание из всех, выпавших на мою долю, я скрыл под завесой умолчания. По причине сильно затянувшейся морской болезни те первые дни и часы отпечатались в моей памяти не столь отчетливо, к тому же я все равно не стал бы описывать тебе в подробностях смрадный воздух, страшные муки и неудобства, вызываемые качкой, распущенные нравы, постоянно слышимые со всех сторон богохульства — от чего невозможно укрыться пассажиру на подобном судне, даже будь он лицо духовного звания! Однако теперь, когда я уже достаточно оправился от дурноты и имею силы удержать в руке перо, не могу не возвратиться мыслями, хотя бы ненадолго, к минутам моего первого знакомства с судном. После того как я едва избегнул опасности затеряться среди полчищ невообразимых существ, запрудивших весь берег у кромки воды, и был доставлен к борту нашего благородного корабля весьма эффектным, но и дорогостоящим способом; после того как затем меня подняли на палубу в петле из каната — чем-то напомнившей мне качели, те, что висели на буке позади свинарника, только здесь устройство было посложнее, — ну вот, после всего этого я очутился лицом к лицу с молодым офицером, державшим под мышкой подзорную трубу.

Вместо того, чтобы приветствовать меня, как подобает джентльмену при встрече с другим джентльменом, он обернулся к одному из своих товарищей и сказал буквально следующее:

— О Г…, никак святого отца к нам занесло! Ну уж от этого старый брехун точно взлетит на фор-марс!

И это был только малый образчик того, что мне предстояло вынести. Не стану перечислять остальное, милая сестрица, — слишком много дней прошло, с тех пор как мы сказали прости берегам любезного Альбиона. Хотя теперь я уже достаточно окреп, чтобы сидеть за узкой откидной доской, которая служит мне priedieu,[41] столом, как письменным, так и обеденным, и аналоем, у меня пока недостает сил предпринять более энергические действия. Я почитаю своим первым долгом (первым после исполнения обязанностей, налагаемых на меня моим духовным званием) представиться по всей форме нашему доблестному капитану, апартаменты которого размещаются, и сам он обитает, двумя этажами, или палубами, как мне следует их теперь называть, выше нас. Надеюсь, он не откажет переправить это письмо на какое-нибудь судно, следующее в обратном направлении, с тем чтобы ты как можно скорее получила от меня весточку. Покуда я был занят письмом, в мою очень маленькую по размерам каюту приходил Филлипс (мой слуга!), который принес мне бульону и уговаривал меня повременить с визитом к капитану Андерсону. Он говорит, что мне сперва надобно получше окрепнуть, начать принимать пищу в пассажирском салоне, а не тут же, у себя в каюте, — хотя бы ту малость, которую я способен удержать! — и понемногу упражняться в ходьбе в коридоре между каютами, а потом и на палубе, в той ее части, которую он именует «шкафут» и которая прилегает к самой высокой из наших мачт.

И вот, хотя я еще не в состоянии ничего съесть, я понемногу начал уже выходить и… ох, милая сестрица, как же опрометчиво я давеча сетовал на судьбу! Здесь поистине земной — а вернее морской — рай! Воздух пронизан теплом и светом, словно сама природа посылает нам свое благословение. Море искрится и переливается, как хвост Юноновых птиц (то бишь павлинов), которые расхаживают по террасам Мэнстоновой усадьбы. (Считаю своим долгом напомнить тебе, что не следует пренебрегать никакой, даже малой, возможностью показать в упомянутом месте твою всегдашнюю готовность быть там полезной.) Наслаждение, доставляемое такой отрадной картиной, исцеляет не хуже любого лекарства, особливо в сочетании с соответствующим дню отрывком из Священного писания. Завидев на горизонте парус, который мелькнул и снова исчез из виду, я вознес краткую молитву, дабы миновала нас всякая опасность, смиренно уповая на волю Всевышнего. Однако ко мне быстро вернулось душевное равновесие, стоило мне увидеть поведение наших офицеров и простых матросов, хотя, конечно, моя любовь к Спасителю дает мне якорь куда более надежный, чем любой из якорей нашего судна. Позволю себе признаться в том, что, когда упомянутый мною неизвестный парус совсем скрылся — сам корабль так и не поднялся над линией горизонта, — я поймал себя на том, что невольно размечтался, как этот чужой корабль бросится в атаку на нас, а я совершу какой-нибудь отчаянно смелый поступок, мало, впрочем, согласующийся с моим званием рукоположенного в священнический сан слуги Святой Церкви; так, в ребячестве, я, помнится, порой мечтал, как когда-нибудь добуду себе в бою славу и состояние, сражаясь бок о бок с Героем Англии.[42] Но то был грех простительный, к тому же я тотчас в нем признался и покаялся. Теперь же меня со всех сторон окружают настоящие герои, и мой долг — нести им слово Божье!

Я чуть ли не просил послать нам бой, но не ради себя, а ради них! Они всегда при деле, их загорелые мужественные торсы обнажены, их буйные кудри собраны в косичку, штаны, вверху узкие, расширяются у щиколоток, как ноздри горячего жеребца. Они запросто влезают на сотню ярдов вверх да еще выкидывают там разные штуки. И не верь, прошу тебя, россказням злонамеренных поганцев о якобы бесчеловечном обращении с матросами. Ни разу еще я не видел и не слышал, чтобы кого-то высекли. За все время здесь не случилось ничего более ужасного, чем весьма умеренное внушение по соответствующей части тела одного из гардемаринов — юного джентльмена, который точно так же был бы наказан и в школе и так же стоически держался бы и там.