И в горе, и в радости - Мег Мэйсон

знаю тебя лет пятьдесят и никогда не была у тебя дома.

После того как Патрик утянул меня с пути парочки роллеров, я оказалась прижатой спиной к постаменту статуи, и когда роллеры развернулись и двинулись обратно, разделенные и неуправляемые, он был вынужден сделать шаг ко мне, так что мы оказались лицом к лицу и достаточно близко, чтобы на выдохе наши тела едва не касались друг друга. Я задумалась, осознал ли это Патрик – в принципе или так же сильно, как это осознала я, прежде чем он сказал: «Тогда нам сюда» – и двинулся в сторону своего дома.

* * *

Пока Патрик открывал дверь, он клялся, что обычно у него намного лучше прибрано, затем отодвинулся в сторону, чтобы я могла войти первой. Он жил на третьем этаже викторианского особняка в Клэпхэме, в угловой квартире, так что высокие перпендикулярные окна гостиной выходили на парк. Он купил ее после окончания учебы и жил с соседкой по имени Хизер, которая тоже была врачом. Кружка на подлокотнике дивана оказалась единственным свидетельством ужасного беспорядка, о котором предупреждал Патрик. Из-за того, что на ободке была помада, я заключила, что Хизер неряха.

Она пришла домой, когда он делал мне бутерброд с беконом, прошла на кухню и подошла к нему сзади, вытащив обгоревший кусок из сковороды, которую он держал. Она ела его так, словно это была вкуснейшая конфетка, затем метнулась к шкафу что-то достать, так, чтобы было понятно – она знает, где что лежит, и сама сыграла активную роль в том, чтобы оно там оказалось. Я почувствовала, что еще никогда так не ненавидела другую женщину.

Когда мы поели, я смотрела, как он моет посуду. Патрик все вытирал. Я сказала ему, что если он просто оставит посуду на решетке для сушки, физика или что-то типа того высушит их сама, так что ему не придется ничего делать.

Он ответил, что дело не в физике.

– Я не против сделать это сам. Люблю все доводить до конца. Закончу через минуту. Умеешь играть в нарды?

Я сказала «нет» и согласилась научиться у него. Мы прошли в гостиную, и пока Патрик расставлял нарды на доске, он сообщил:

– Хотел сказать тебе, что еду в Уганду.

Я нахмурилась и спросила зачем.

– По работе. Распределение. Я говорил, что подаю заявку. Уже какое-то время назад, кажется.

– Я помню. Просто не думала, что ты все-таки… – Я сама не понимала, что имела в виду, потом поняла, но не смогла произнести.

– Все-таки что?

Я имела в виду, что не думала, что он все-таки захочет уехать – из-за меня. Я произнесла:

– Я просто не думала, что это все-таки произойдет, вот и все.

Патрик спросил, не против ли я. Он шутил, но я почувствовала, что меня разоблачили, и сказала «нет».

– Почему я должна быть против? Это было бы странно. – Я взяла шашку и перевернула ее. – Когда уезжаешь?

– Через три недели. Десятого. Вернусь к Рождеству. По-моему, накануне.

– То есть на пять месяцев.

– На пять с половиной, – сказал он и закончил расставлять шашки на доске. Я пыталась сосредоточиться, пока он объяснял правила, но была озабочена лишь тем, что он будет так долго отсутствовать, и сказала, когда он напомнил, чья сейчас очередь:

– Просто бросай кости за меня, а я посмотрю.

Не знаю, как долго этот человек там простоял, но когда я подняла голову, услышав, как кто-то сказал: «Привет!», – приветствие прозвучало так, как будто он повторял его не в первый раз. Был октябрь, стоял холод. Я сидела в Хэмпстед-Хит среди высокой мертвой травы между гравийной дорожкой и узким ручьем, обхватив руками голени и положив лоб на колени. Я так наплакалась, что кожу на щеках саднило, как будто ее намылили и сильно потерли.

Мужчина в непромокаемой куртке и твидовой шляпе с опаской улыбнулся. С ним была собака на поводке – большой лабрадор, который послушно стоял рядом и бил хвостом ему по ноге. Я невольно улыбнулась в ответ, как человек, которого похлопали по плечу на вечеринке и он оборачивается в счастливом предвкушении узнать, кто это, и услышать то чудесное, что этот кто-то подошел сказать.

Он сказал: «Не мог не заметить вас тут». Он звучал как-то очень по-отечески. «Не хотел вторгаться в вашу частную жизнь, но я сказал себе: если она все еще будет тут, когда я пойду обратно…» Он утвердительно кивнул в доказательство того, что я действительно все еще тут, и спросил, все ли со мной в порядке.

Я сожалела об этом и хотела извиниться за то, что повлияла на его день, что усложнила его прогулку и заставила думать обо мне. Пес опустил нос и принюхался ко мне, подойдя так близко, как позволял поводок. Я вытянула руку вперед, и мужчина немного ослабил его, чтобы пес смог засунуть нос мне в ладонь. Он сказал: «Ого, а вы ей нравитесь. Она довольно стара и не всех любит».

Я покосилась на него. Чтобы оправдаться за рыдания у всех на виду, мне захотелось сказать, что у меня только что умерла мать. Но такое бремя этот приятный человек никак не смог бы облегчить. Я собралась сказать, что уронила телефон в ручей, но не хотела, чтобы он счел меня дурой или чтобы предложил его достать.

Я сказала:

– Мне одиноко.

Это была правда. За этим последовала ложь, призванная избавить его от беспокойства:

– Мне просто одиноко сегодня. Не вообще. Вообще я в полном порядке.

– Ну, говорят, что Лондон – это город восьми миллионов одиноких людей, не так ли? – Мужчина осторожно потянул собаку обратно в свою сторону. – Это пройдет. Так тоже говорят.

Он кивнул на прощание и двинулся по тропинке.

* * *

В детстве, когда я смотрела новости или слушала их по радио вместе с отцом, я считала, что когда в них говорили: «…тело нашел прохожий во время прогулки с собакой», это всегда был один и тот же прохожий. Я до сих пор представляю, как он надевает прогулочные ботинки у двери, находит поводок, ощущает знакомый страх, когда пристегивает его к ошейнику собаки, но все равно отправляется в путь, несмотря ни на что, в надежде, что сегодня не обнаружит никакого тела. А через двадцать минут, господи, ну вот опять.

Я осталась сидеть у ручья после того, как он пошел дальше, но больше не опускала голову, чтобы не привлекать неравнодушных. Я не была в полном порядке с тех пор, как уехал