Странники - Макс Сысоев

      Скачкообразная трансформация. Вчера здесь разъезжали на «Мерседесах», а назавтра волшебные эльфы построят на этом месте воздушный дворец с бело-розовыми балкончиками и кровлей. Или пролетающая мимо туча радиоактивной пыли оставит после себя лишь пустыню, где растут из заснеженного песка гнутые стальные фермы.

      Моё королевство пало.

      Над Руинами часто бывает гроза. С её началом запах химии улетучивается, и о конце света напоминают только дыры химических ожогов на желтеющих древесных листьях. Можно подумать, эти дыры проело какое-то насекомое или болезнь, но я знаю: в городе будущего есть только одна напасть — эхо отбушевавшей ненависти. Интересно, сколько зла должны были выплеснуть в мир люди, чтобы Дождь, самое благодатное, что есть на Земле, превратился в кислоту и причиняет жизни страдания? Много, наверное.

      А я, несмотря на токсичность, люблю дождь и грозу. И город будущего люблю. Город, чьи уцелевшие окна не мыли пятьдесят лет. Чьи серые бетонные стены не красили десять пятилеток. Чьи сваи расшатались в трясине, из которой Москва при князе Юрии Долгоруком восстала.

      Перед грозой серые бетонные стены становятся светлее неба, а окна в них окрашиваются нежным голубым цветом, как на детских рисунках. Когда же день тускнеет среди струй ливня, мне приятно бывает стоять в круге мягкой голой земли под ёлкой и смотреть на фиолетовые молнии. Я словно бы вижу, как их свет, оторвавшись от туч, падает в чёрные колодцы чьих-то прекрасных юных глаз и находит отражение на их дне, в странных переплетениях нервных клеток, в структурах самоорганизующейся системы. Я знаю, что внутри чьего-то разума на вспышки больших молний откликаются маленькие искорки — и так рождаются мысли.

      Я брожу по заброшенным улицам, как один из призраков Эпохи Вырождения или как обычный лоботряс. Я смотрю на машины, долго ждавшие хозяев и так и не дождавшиеся; на выбеленные солнцем потрескавшиеся покрышки; на прячущиеся среди развалин и отлично себя чувствующие после конца света маленькие сарайчики для непонятночего. Я думаю о том, что когда-то были в мире идеи, и люди стремились к светлому будущему, а потом идеи умерли, и будущее потемнело. Я живу в тёмном будущем.

      Я чувствую, что все, кого я знал, умерли, потому что их чудовищно обманули. От эха отбушевавшей ненависти мне становится дурно.

      В такие моменты я обычно иду в сторону школы, где когда-то учился. Ту школу снесли и построили на её месте другую, — которая теперь вся покосилась из-за эрозии грунта и грозила вот-вот рухнуть.

      Я захожу внутрь, мерю шагами коридоры, по щиколотку залитые водой, и потрескавшиеся лестницы; захожу в классы, заваленные сгнившей и рассыпавшейся мебелью из опилок; бью в окнах стёкла иногда.

      Я, как Петрусь из «Вечера накануне Ивана Купалы», силюсь воскресить в памяти нечто важное: ночь на Зоне и полученные знания, которые могли убить меня или осчастливить, но без которых я был уже не тем, кем мог бы быть.

      В двадцать втором веке не такой воздух, как там, откуда я смог бежать. В двадцать втором веке воздух устал от грохота бесконечных танковых колонн, приползших сюда на вечную стоянку из двадцать первого века. Подышав этим воздухом, я стал превращаться в другого человека. Это было логично, но в простой логике с некоторых пор мне виделся глубочайший смысл. Когда непостижимые исторические процессы вновь подхватили меня и понесли в будущее, я вспомнил ощущения от общения с Женей и Ксюшей и почувствовал грандиозность того, что происходит со мной, с оболваненными ублюдками и фашистами, с Учениками и их старым Учителем. Исторические процессы были порождением какого-то основополагающего закона Вселенной — того, что заставляет Всё стремиться к Чему-то, — и я желал этот закон вновь постичь. С ним был связан тот чудовищный обман, который погубил пятнадцать миллиардов человек. Я помню, что в ночь на Зоне я узнал о нём всё, и знаю, что в словах Учителя было много правды об этом обмане, однако соотнести всё знания друг с другом у меня не получается.

      Я не расстраиваюсь. Я уверен: не смогу соотнести я — так сможет чей-то новый, свободный от обмана разум, глядящий на молнии и дождь юными и прекрасными глазами.

***

      Однажды я услышал в заброшенной школе смех. Это смеялась Света. Я нашёл её вместе с Ким Сон Хи в школьном актовом зале. Когда-то вдоль одной из стен этого зала висели большие зеркала, которые теперь частью отвалились, частью были разбиты, а частью заросли голубоватой пылью неизвестного происхождения. Раньше я не заходил в этот зал: он весь был залит водой, а под водой прятался покрытый грязью скользкий линолеум, и упасть здесь ничего не стоило.

      Две девушки, не в пример мне, принесли несколько кирпичей и обломки мебели и выложили из них тропу, прыгая по которой можно было добраться от входа в зал до ближайшего уцелевшего зеркала, заботливо вымытого и вычищенного. Возле этого зеркала стоял стол, а на нём лежала небольшая куча одежды. Света и Ким Сон Хи устроили в актовом зале примерочную.

      Когда я заглянул к ним, они, на счастье, были практически одеты; по крайней мере, Ким Сон Хи была в белье, а Света — в коротенькой латексной юбке, чулках и майке в крупную сеточку. Мне казалось, Свете её одежда не идёт: я ведь представлял её то в баварском дирндле, то в домашнем платье с фартуком, то в розовом купальном халате, — но никак не в костюме шлюхи.

      — Привет, — сказала Света, заметив меня в зеркале. Её подруга быстро накинула на себя непромокаемый грязный плащ, из тех, в которых Ученики Кузьмы Николаевич с наступлением сезона дождей практически всегда выходили на «улицу». Я, смутившись, спросил, не надо ли мне отвернуться, пока она окончательно оденется, и Ким Сон Хи сказала, что да, лучше бы мне подождать минуты три за дверью.

     Я вышел. Было очевидно, что подругам очень не хватает красивых, ярких, чистых и новых вещей, и в школьном зале они пытаются отдохнуть от рабочей одежды, а заодно и от самой работы. Что и как нужно носить они не знают и руководствуются интуицией, которая не всегда срабатывает, приводя к несуразностям, подобным теперешнему Светиному наряду. 

      Три минуты истекли, и Ким Сон Хи, одетая по-обычному, вышла из зала. В левой руке она держала сумку с частью одежды. Она собиралась уходить.

      — Что стоишь здесь такой грустный? — спросила Ким Сон Хи, хотя я нигде не бывал так счастлив, как в заброшенном городе во время дождя.

      — Я мыслю о корпускулярно-волновой природе времени, — ответил я. — И нахожу это крайне увлекательным.

      Ким Сон Хи фыркнула, потому что я умничал — и умничал ей назло, чтобы она поскорее отвязалась.

      — Я уверена, — ответила Ким Сон Хи, — что ты сейчас мыслишь о чём-то ином.

      — Раз ты знаешь мои мысли лучше меня, то мне прибавить нечего.

      Ким Сон Хи, не задавая больше вопросов, сказала:

      — Я вас оставлю.

      И была такова.

***

      Я вошёл в зал. Света так и пребывала перед зеркалом в своём неприятном наряде. Невзирая на её завет говорить правду и ничего кроме правды, я сказал:

      — Очень красиво.

      — Спасибо, — ответила Света.  

      — Не за что. Ведь это правда.

      — Наверное, так одевались люди в твоё время?

      — Одевались. Только это были не такие люди, которые живут сейчас.

      — Ты так часто ругаешь свой век... Но это твоя родина. Разве можно не любить то место и время, в которое родился?

      — Можно. Там было противно жить.

      — У тебя была там невеста?

      — Нет.

      — Ясно...

      Света вздохнула. Она стояла ко мне спиной и смотрела на моё отражение в зеркале, а я смотрел на её отражение. Когда она вздохнула, мы с её отражением перестали смотреть друг другу в глаза.

      — Ты не хочешь подстричься?

      — Нет, — сказал я.

      — Ни одной девушке не понравишься. А тебе надо найти невесту.

      — Очень странное предложение.

      — Не понимаю, что плохого в предложении найти невесту... Тебе давно пора это сделать. Я знаю хороших девушек, которые ищут жениха.

      Она опять вздохнула и потёрла мёрзнущие голые плечи.

      — Ты не расскажешь Учителю, чем мы тут занимались?

      — Нет. А это противозаконно.

      — Не противозаконно, — произнесла Света, — но Учитель не одобряет тяги к вещам. Он мудрый человек, но некоторых вещей не понимает.

      — Я тоже не понимаю! Этот женский инстинкт сводни, например... Откуда он у тебя?

      — Это не инстинкт сводни. Я же чувствую, что в прошлом тебе жилось непросто. У тебя не было невесты; ты не мог найти своего места в обществе. Я не хочу, чтобы и в наше время ты попал в такую ситуацию.