Горюч-камень - Авенир Крашенинников

— Ничего, Моисей Иваныч, более не могу… Из всех деревень согнали мы мужиков и нажгли довольно угля. Хозяин приказал каменный впредь не добывать. А тебе велено думу свою бросить, а не то, мол, прикуют тебя в руднике.

— Не брошу я думы своей, Яков Дмитрич. — Моисей выпрямился, посмотрел в печальные глаза управляющего.

— Против силы пойдешь? Сломит.

— Сбегу, до царицы доберусь, найду правду.

— Марью и детишек не жаль?.. Я вот так не смог бы…

— По середке, Яков Дмитрич, ходить не умею.

— Ну что ж, подумай… А теперь иди.

Моисей надел потрепанную свою шапку, поплотнее запахнул кожушок. На улице было пустынно, уныло покрякивал снег, хрипло подвывали на Дворе Сирина цепные собаки.

Марья поставила на стол еду, села рядом, обняв притихших ребятишек. Они прижались к ней, словно иззябшие птенцы, испуганно поглядывали на отца. Он молча просидел до самого вечера, так и не прикоснувшись к еде.

Ночью Марья встала, вышла на крыльцо. Небо было высоким и легким, по темному пологу его спокойно помаргивали звезды. В проулках лежали тени, ожидая зари. Собаки, видно, тоже придремали на своих цепях, уткнув свирепые морды в соломенные жесткие подстилки. Марья вернулась, засветила лучину, достала дорожный мешок, с которым Моисей не раз хаживал в леса. Моисей быстро вскочил, шагнул к ней:

— Не надо!

— Иди… Ребятишек выхожу. А ты иди… Завтра будет поздно.

Потом они долго стояли, обнявшись, в холодных и темных сенях. Губы Марьи были жесткими и солеными.

— Накажи Екиму, чтобы пуще глаза остальные образцы берег, — срывающимся шепотом наконец заговорил Моисей. — Детишек-то… детишек обними. Нет, сейчас не надо будить, заревут… А я вернусь, вернусь…

— Не простынь…

Моисей, не оглядываясь, побежал к лесу. Ох, зачем такая яркая ночь! Тени деревьев сливаются на сугробах, плывут по снегу. Стоит напряженная торжественная тишина, будто все эти ели, березы, осинки, мужественно немногословные, желают ему счастливого пути. Как во сне кружными тропинками Моисей вышел на дорогу, по которой отвозили чугун и железо, доставляли харчи, всякие товары. Догнали бы его сейчас, вернули! Но и дорога была одинокой в бесконечных снегах.

От быстрой ходьбы стало жарко. Моисей распахнул полушубок, сдвинул на затылок шапку, остановился. Еще не поздно, еще совсем было не поздно! Только забрать сердце в кулак, только выбросить его под каблук Лазареву, и жизнь, как приученная к хомуту лошадь, опять поплетется по старой колее. А дорога уходит в белесое, извивистая, бесконечная. Трудно отвести от нее взгляд…

Моисей опустился на колени, вдавил в снег лицо. По бороде и по щекам потекли холодные струйки. Долго разгребал он руками снег, отскреб кусочек промерзлой земли, завернул в тряпицу.

Из-за пушистых кустов татарской жимолости сторожко выглянул молодой волк, поводил острыми ушами, потянул воздух. Бесшумно проваливаясь в снегу, он прыжками следовал за человеком, ждал, когда тот повалится от усталости. Но человек шел и шел по дороге, все не надевал шапки. Волк покрутил лобастой головою, остановился, зелеными точками глаз следил за странником до тех пор, пока не потерял его в волнистом мерцании. Тогда он присел на хвост, высоко и прямо поднял морду и стал жаловаться ночному равнодушному небу на свою горькую судьбину.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

В 1568 году тароватому человеку Яшке Строганову царь Иван Грозный милостиво пожаловал Уральскую вотчину подле реки Ягужихи и по берегам ее. Ранней весною, повалив наземь могучие ели, строгановские люди заложили здесь поселение, прозванное потом деревней Брухаловой. Через полтораста с лишним лет при устье речки был основан казенный медеплавильный завод, делами которого нередко занимался самолично Петр Великий. Небогатые, но многочисленные по месторождениям медистые песчаники доставляли сюда обозами с речушек Мулянки, Бабки да Сыры. «Птенец гнезда Петрова» капитан Татищев нередко любовался с высокого, окатываемого южными и северными ветрами угора ладной плотиною, под которой быстро пели деревянные лопасти колес, любил наблюдать серебристую рябь глубокого узкого пруда. Мастера литейного дела, переведенные по указке капитана с хиреющего Кунгурского завода, в зеленом чаду лили пушки, красноватые чушки-слитки для торговли. В деревянной толстоплечей церкви, роняющей остроголовую тень на воду пруда, когда солнце уходило за Каму на покой, служили службы во здравие российского императора и дарование ему многих побед.

Годы и десятилетия, что галки, садились на церковный купол и отлетали прочь. Венценосная дочка Петра, плясунья и сластена, быстро распорядилась медеплавильным заводом: на одном из дворцовых раутов вытанцевал этот завод красавец граф Воронцов. Опять слетались и улетали галки, и наконец перед заговором гвардейцев братьев Орловых, владельцы снова сплавили завод казне.

Екатерина Вторая, разрезав для удобства управления и удушения бунтов Россию на губернии, указала сенату, что где-то на Урале, близ Камы, должно назначить губернский город. В 1778 году в Пермский край прикатил казанский губернатор князь Мещерский. «Веселый работный городок» огласился разливистым колокольным перезвоном. Льстя себя надеждою угодить императрице, князь до одури обнюхивал города и все-таки избрал этот. Причин тому было достаточно. Сорок лет назад из Соли Камской перекочевало на Ягужиху управление Пермского горного округа. Ведало оно и припискою крестьян к заводам, и вырубкою лесов на уголь, и судом, и розыскными делами. Чего лучше, когда, по сути, здесь уже скрипят чиновники, властвует начальство да и места кругом прелестные: водный широкий путь, дороги из Сибири и Казани, леса, медные руды…

С бумагой, излагающей сии доводы, в Санкт-Петербург прискакал гонец. 27 января 1781 года Екатерина повелела именовать строящийся город Пермью и даровать ему герб: серебряный медведь на красном поле, а на хребте медведя — Евангелие в золотом окладе и крест.

Когда Моисей оказался в Перми, жители города еще вспоминали день пятницы 18 октября, в который состоялось торжественное открытие нового города — наследника Кунгура, Чердыни, Соли Камской. Тогда на горе было выпалено более тысячи ракет, на берегу Камы пыхали смоляные бочки, наперебой палили пушки, и мещанин Творогов, упившись, бегал по улицам в исподнем и выдавал себя за губернатора.

Моисею посчастливилось. На заре другого после побега дня он нагнал длинный обоз. Закутанные до бровей мужики поправляли хомуты, крепили оглобли, лошади отфыркивали от ноздрей намерзшие сосульки, у леска умирали головни костров.

— Куда путь держишь? — ласково окликнул Моисея благообразный возница в бабьем полушалке. Узнав, что Моисей идет в Пермь, удивленно хлопнул себя руками по тулупу. — Но-о? И в ночь пошел? И не испугался? Да ведь в этаких-то местах волков и разных татей, как на Макарьевской ярмонке. Мы вот ночью-то поопасались.

Возница указал кнутом в сани. В них доверху было какого-то грузу, прикрытого залубевшими рогожами.

— Садись, странник.

«Вот уж и странником стал», — невесело усмехнулся Моисей, поудобнее устраиваясь рядом с мужиком. Застоявшиеся лошади побежали скорой рысцой, снег под полозьями постанывал, повизгивал на поворотах, сани колебались с боку на бок, ныряя на ухабах и рытвинах.

— Везем мы в Пермь-матушку с Верхотурья кожи да пеньки, — радостно и словоохотливо докладывал возница. — Обратно возьмем хлеб да одежду всякую для магазейнов. Из Перми пошлют с нами стражу… Вот так и живем: то на полозе, то на колесе жизнь прокатываем. А ты, мил человек, куда поспешаешь?

В другое бы время Моисей смолчал, но за эти дни столько накипело на душе, что слова сами собой сорвались с губ. Возница с уважением и опаскою покрутил головой и произнес:

— Стало быть, не простого ты званья человек.

— Крепостной я. Рудознатцем только прозываюсь.

Ехали долго. Увидали у Кунгура замерзшую крепким льдом, успокоившуюся до весны Сылву, миновали станок Зарубин, дорога пошла высоким берегом. Ночами у костров сменялись караульщики. За дорогу Моисей наслушался от бывалых мужиков всяких историй, и выходило, будто повсюду одно горе лыком вяжется да слезами умывается…

Чем ближе Пермь, тем больше на тракту обозов, всадников, пешаков. По Сибирскому обогнал их обоз, доставляющий на Каму драгоценные товары: пушнину, китайские ткани, чай.

— Только пробудится река, сплавят все это на баржах на всероссийское торжище, — пояснил возница. — Бывал я на Макарьевской ярмонке и чего-чего только там не навидался!

Моисей не слушал. Все думы теперь были об одном — примут ли его в Горном управлении, дадут ли делу законный ход. И вернется он тогда в Кизел, обнимет Марью, скажет побратимам: «Вот и кончились наши мытарства. Засучивайте рукава, принимайтесь за работу…».