Маг в законе. Том 1 - Генри Олди

– Хорошо-с… очень хорошо-с!.. всякий ш-штафирка будет…

Князь Джандиери неторопливо встал. Правая рука его легла поверх капитанского ремня; левая же перехватила запястье разъяренного офицера, и дуло револьвера уставилось в потолок. Так они и замерли на миг: скульптурная группа "Караемый порок". Затем, под дружное "Ах!" певичек, князь поднял капитана над собой и неспеша огляделся: куда бы бросить?

– К дверям, ваша бдительность! – быстренько подсказал возникший из ниоткуда толстяк-хозяин. – Изволите видеть: там фикус, и больше ничего! никакого разоренья-с, ваша бдительность!

– К дверям? – спросил Шалва Теймуразович у ворочающегося сверху капитана.

И, не дождавшись ответа, опустил свою жертву на прежнее место.

Расторопный толстячок, приобняв лишившегося дара речи капитана за плечи, повел того к столику, нашептывая в ухо. Спина любителя танцев отчетливо выражала степень усвоения информации: она выпрямлялась, выпрямлялась – и вот обладатель исключительно прямой (сейчас треснет!) спины, так и не задержавшись у столика с певичками, направляется к дверям.

Быстро.

Еще быстрее.

К тем самым дверям, у которых фикус.

Да, все верно: там сейчас действительно фикус, и больше ничего.

Больше никого.

– Так на на чем мы остановились, дорогая Раиса Сергеевна? – спросил князь Джандиери, оправляя сюртук.

* * *

Грязь натужно всхрапывала, с неохотой отпуская колеса – чтобы вновь приникнуть, всосать пупырчатыми губами, одарить слюнявым поцелуем…

– Н-но! шагай, постылая!

Небо было того пронзительного, блекло-голубого колера, который сразу наводит на мысли о чистоплотной нищете; и еше почему-то – о скорой смерти. Давно позади остался последний мордвинский будочник в серо-желтом казакине, с допотопной алебардой в руках; по обе стороны разъезженной дороги тянулись унылые квадраты полей и редкие островки леса.

– Н-но! наддай!

Ты тупо смотрела в широкую спину Федюньши, на стриженный в «скобку» затылок – шапку парень уже давно кинул в телегу. Чувствовалось: крестный сын вдовы Сохачихи в потрясении. До глубины своей наивной, наспех отесанной души. Это сквозило во всем: в посадке, в излишне частом покрикивании на горемычную лошадь, в тех взглядах, какие он искоса бросал на тебя.

О чем речь, Княгиня? – конечно, ты не спешила заговорить с парнем. Утешить, объяснить – нет, не спешила. Кто бы тебя утешил? кто б объяснил?

…вы просидели в «Картли» едва ли не до вечера. Зал постепенно наполнялся публикой, на сцене образовались ромалэ, мало уместные в заведении Датуны Саакадзе, но мигом подогревшие настроения завсегдатаев – впрочем, никто не позволил себе выходку, подобную капитанской эскападе.

Господин полуполковник говорил. Ты слушала. Иногда вставляла одну-две короткие реплики. Спросила: сыт ли твой спутник? Оказалось, сыт – накормили при кухне. И снова: мнение князя Джандиери относительно давнего установления института епархиального надзора при областных и уездных судах, сокращение числа побегов с этого времени… соболезнования по поводу трагической гибели Елены Запольской… уверения в личном контроле следствия и розыска…

Потом вы расстались.

Князь проводил вас до самой гостиницы, но внутрь заходить не стал. Сказал: нумер забронирован. И откланялся. Ты получила ключи у одноглазой тетки (видимо, это ее князь, забывшись, произвел в "портье"); осмотрела помещение. Вполне прилично. После барака, после тесной каморки в сенях – более чем.

И кровати – две.

Спустившись вниз, в отведенную для Федюньши каморку, ты обнаружила там пьяного вдрызг слесаря со товарищи, учившего жизни "деревенского олуха". Слесарь был послан каторжным загибом, товарищи промолчали, а парень – извлечен наружу и препровожден за шкирку в твой нумер. По дороге тетка-портье попыталась было вякнуть что-то насчет того, будто у них "приличное заведение", но ты лишь глянула в теткину сторону, и дура захлопнула рот.

Тебе тогда еще показалось, что это у тебя выжжены глазницы.

И ты ими смотришь.

Что показалось тетке, осталось неясным, но ее больше не было видно и слышно.

А утром, как и было обещано, вы уехали. Навсегда, как тоже было обещано. Ты верила в последнее.

Нет, господин полуполковник!.. не верила.

– …Н-но!.. слышь, Рашеля… Рашеля, ты спишь?

– Нет. Не сплю.

– Слышь, Рашеля… а ты раньше што – завсегда так жила?

Глаза.

Огромные, сияющие.

Даже не верится, что у "страшного Сохача" могут быть такие глаза.

– Как? как жила?!

– Ну, так… кабаки, нумера… баре ручку целуют… што, кажный божий день?!

Господи, вот о чем он думал! Не о морге, где едва не стравил при виде изувеченной Ленки-Ферт; не о презрительной снисходительности усача-жандарма – о роскоши! Кабаки, нумера… баре – ручку… Что он видел в своей жизни, несчастный лешак, если ему объедки на кухне «Картли» и дешевый нумер с клопами за сад эдемский пригрезились?!

– Ленку видел? – спросила ты, кутаясь в обтрепанный платок. – В покойницкой? тоже хочешь – туз над бровями?!

– А-а, – отмахнулся парень, звонко прихлопнув комара на лбу, как раз в том месте, куда ему был обещан бубновый туз. – Однова живем…

Он подумал.

– Знаешь, Рашеля… я на днях куру резал. Кинул на колоду, топоришком тюкнул – а она возьми да и вырвись. Зачала по двору гасать, без башки-то. А я смотрю и мыслю: чем я лучше той куры? Так до гробовой доски и пробегаю по селу… безголовым. Да, вот еще: што такое "прут"?

– Прут? – удивилась ты. – Ну, ветка такая… тонкая.

– Не-а, про ветку я и сам… Ты когда из покойницкой вышла, с кавалером, как двинулась со двора, так усатый сторожу и брякни шепотком: "Ишь, краля… не в ресторацию ее, а на «прут», да двенадцатой на дюжину!.."

Он ждал ответа, глуповато моргая белесыми ресницами.

Дождался.

– Прут, Сохач ты мой, это железный стержень о восьми вершках. На одном конце – головка, на другом – ушко для замка. И нанизывают на сей стержень от восьми до двенадцати наручников, заклепывают, и ведут так арестантов по этапу. Понял? И о замене «прута» на ножные кандалы ты просишь, как о величайшей милости.

– А-а, – еще раз буркнул парень с полнейшим равнодушием.

Вожжами тряхнул.

XV. ДРУЦ-ЛОШАДНИК или МИЛ-ДРУЖКИ-ТОВАРИЩИ

Вот, я в беззаконии зачат,

и во грехе родила меня мать моя.

Псалтирь, псалом 50

– Ну, товарищ новый, обмывать тебя будем! – хохотнул с порога Карпуха.

Ермолай Прокофьич на «обмыв» не остался. Сослался, что дел невпроворот, и почти сразу уехал. А «артельщики» уже вовсю хлебосольничали: небось, когда еще бывалый человек сюда прибьется! Тут уж сам бог велел – угощение на стол, и засесть до самого до утра, пить-есть да разговоры разговаривать.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});