Собрание сочинений в 10 томах. Том 7. Бог паутины: Роман в Интернете - Еремей Парнов

И главное, кто? Помощник Генерального прокурора, щенок с генеральской звездой в петлице! Он-то тут с какого боку? Или все-таки Салтыковка аукнулась? Вот уж точно — проклятое место. Помнится, говорили, будто там изуверствовала знаменитая Салтычиха. Враки, поди. Она на Лубянке жила — там и свирепствовала. Наверное, уж сто раз бы переименовали. Но место скверное, как ни крути.

А как он распинался, самовлюбленный сопляк, какие словесные кренделя выворачивал! Вы, мол, старшее поколение, много полезного сделали, основы, так сказать, заложили для перехода к цивилизованному правопорядку, честь вам и хвала. Время, однако, на месте не стоит. Век информатики на дворе, всемирная связь, высокие технологии. В криминалистической практике масс-спектрометры используются, эффект Мессбауэра, изотопы… Вы всего этого не имели, не с вас, значит, спрос…

Тут Бобышкин возьми и вверни:

— Очень жаль, любезный, что мы для вас все это изобрели.

Тоже, конечно, не прямо в лоб, — без «любезного», по имени-отчеству, но близко к тексту. Пусть знает. Эффект Мессбауэра! Слышал звон…

А с пенсией Бобышкин еще повременит. Пока дело не закончено, пусть и не мечтают. Не на такого напали.

Федор Поликарпович, находясь под впечатлением неприятного разговора, бездумно побрел вверх по Пушкинской улице, хотя первоначально намеревался совсем в другую сторону: в зоомагазин на Кузнецком, за мотылем для рыбок. Еще вчера, просидев весь вечер перед освещенным аквариумом, где с величавой медлительностью позировали радужные дискусы, ласкал себя мыслью заняться на досуге разведением редкостных пород. Вот тебе и досуг! Опомнился он уже возле кинотеатра «Россия», хотел было повернуть назад, но то ли желание перегорело, то ли в свете возникшей проблемы ихтиологические заботы отошли на задний план.

Решил малость передохнуть, собраться с мыслями. Не думал, что скажется пресловутая магия места и его, как бы выразился романист, а у романистов натура тонкая, чувствительная, охватит рой воспоминаний.

Между прочим, исключительно уместная метафора. Только бы стоило уточнить: пчелиный рой. Воспоминания хоть и жалят, но в конечном итоге врачуют душу. Боль быстро проходит, и наступает умиротворение. Недаром пчелиный яд широко применяется в медицинских целях, излечивая самые приставучие болячки.

Древние египтяне обожествляли пчелу, пчелки вытягивались в тетиву проказника Эрота, а мученики катары почитали их за священный символ.

Но все это когда-то, где-то там, не у нас…

Язык не поворачивается обозвать любезную сердцу подавляющего большинства москвичей площадь Пушкина скверным местом. Что бы там ни говорили всяческие лозоходцы и геоманты насчет патогенных зон, это никак не снимает вины ни с подлеца, подложившего толовую шашку в троллейбус, ни с бритоголовых паршивцев со свастикой.

Сколько свиданий было назначено под электрическими часами, что висели когда-то справа, если стать лицом, от памятника! Сколько волнующих знакомств завязалось на короткой дистанции между пивным баром — был, был такой почти напротив! — и Коктейль-холлом. И такое заведение существовало в незапамятную эпоху. До трех часов ночи работало. За вполне умеренную цену любой студент мог красиво упиться до положения риз. «Маяк», «Дружеский», «Шампань-Коблер», «Флипп» — и готово, в кондиции.

Помнится фельетон в самой главной газете «Жующие соломинку», карикатуры в «Крокодиле», бичующие стиляг: набриолиненный кок, галстук с пальмами и обезьяной, «корочки» на толстенной подошве из микропорки и очень широкие, а затем очень узкие брюки. Вздор все это, смешной и нелепый. По этим карикатурам учились танцевать буги-вуги.

Не за рюмкой с «Маяком» (коньяк, шартрез, яичный желток) выстаивали в полуночных очередях — за глотком свободы. И кучковались на «Плешке», она же «Бродвей», и по десять раз ходили на «Восстание в пустыне», чтобы вдохнуть хоть немного наркотик романтики — недоступной, чужой. Женщина, прекрасней которой нет и не было в мире, переполняла душу сладостной тоской. Выходя из горячего, душного зала на обледенелый тротуар, клялись друг другу, напялив ушанки, найти такую сегодня, завтра, в той жизни, что грезилась впереди.

Вокруг фонарей, источавших желтые, тягучие, как касторовое масло, нити, метались, налипая на ресницы, лохматые снежинки, и сквозь тусклую ночную радугу любая чувиха, укутанная в искусственный мех, виделась чуть ли не королевой. Хотелось припасть на колено и, куртуазно склонившись, коснуться губами перчатки.

Казались таинственными примороженные мордашки, и холодные пальцы с накрашенными ногтями бросали в дрожь. В каждой мерещилась хоть какая-то частичка Той, неповторимой, единственной. Бесшабашная удаль переполняла — хоть сейчас на дуэль или галопом племена подымать. Какие племена, какая дуэль? Ежели драка в подворотне, то по-рыцарски: один на один и до первой крови. Куда податься: в дипломаты, в разведчики, в моряки?

«Мы живем, под собою не чуя страны», — переписывали строки, чреватые сроком, и не чуяли, не понимали, видели и не видели в двух шагах.

Вой сирен, перекрыто движение, кортеж на дикой скорости по осевой. Серебряные фанфары на радиаторах. Сплошь «ЗИСы-110». В одном из них Он. Менты, окаменев, под козырек, на тротуарах оцепенение. Пушкин и тот, как наперед знал, голову наклонил и шляпу за спину припрятал. В электрических струях, бьющих из желтых фар, каменные дома обретают свой прежний облик. Ни аравийских барханов, ни пальм в «бананово-лимонном Сингапуре». Только облако света, летящее в ночь. Жуть и восторг, обдающие ледяным жаром.

Пронеслось и, как на переводной картинке, проступают снующие толпы, витрина «Елисеевского» с батареей шампанского и крабами в банках, построенных в пирамиду, а глобус Центрального телеграфа как пуп Земли.

Жизнь продолжается, и давно примелькавшиеся агенты не мешают мечтать и влюбляться в любовь.

Самой убогой обыденности запретный плод придавал сумасшедшую радость. Под затупленной иголкой патефона, хлопая по краям, вращалась рентгеновская пленка с изъеденным раком легкими, пробитым черепом, искалеченным тазом. «Музыка на ребрах» — был и такой фельетон — раздвигала стены бараков и коммуналок, превращая их в небоскребы из стекла и стали, в белоснежные виллы на тропических островах.

Роскошные апартаменты? Условные декорации. Виски, которого не пробовали? Водяра обретала особый букет. Благородство, что мнилось «у них», — протест против нашего хамства. Отсюда этикет для внутреннего употребления и наивное «хэллобобство»:

— Хэллоу, Боб (Борька Сторожев)!

— Салют, мистер Генри (Генка Чистов)!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});