Десница великого мастера - Константин Гамсахурдиа

Вардисахар немного помолчала, огляделась кругом и продолжала:

— Ну так вот… Твоя молочная сестра, оказывается, Мзекала.

— Почему же нам говорили, что мы с Шореной молочные брат и сестра?

— Наверное, Гурандухт побоялась пховского обычая заводить цацали. Потому и объявила вас братом и сестрой, — сказала Вардисахар и лукаво улыбнулась. Она без слов спрашивала его взглядом: «Ведь рад, что ты не молочный брат Шорены?»

Арсакидзе был поражен этим известием. Он даже не стал вникать в смысл улыбки своей собеседницы.

— Шорена росла одна в замке эристава. Из дворян не было никого поблизости. Не могла же она дружить с рабами! Выросли вместе, бывали вдвоем, и потому вас объявили молочными братом и сестрой, — сказала Вардисахар и снова испытующе посмотрела на юношу. Но на его лице ничего не могла прочесть, кроме изумления.

Она снова встала, собираясь уходить.

— Мы так долго не виделись, Вардо, отчего же ты торопишься уйти? — сказал он и заглянул ей в глаза. — Может быть, другой тебе приглянулся?

Девушка покраснела.

Это показалось ему подозрительным. Он вспомнил, как странно сверкали ее глаза, когда она говорила о царе Георгии.

Он обнял женщину за шею.

— Погаси светильник, — опять попросила Вардисахар.

— Нет, не погашу, — упрямо ответил юноша. Правой рукой он обнял женщину.

— Не надо, — взмолилась Вардисахар,-отпусти меня сегодня домой, в другое время я тайком уйду от госпожи и приду на всю ночь, если хочешь.

— В другое время? Тогда я другую найду! — Юноша разозлился.

Женщина зарделась. Юноша, не помня ни о чем, схватил ее и уложил на тахту, целовал ее в шею, в уста.

Уста Вардисахар рдели, как кизил, но она продолжала бороться.

Снова перехватил ей руки Арсакидзе, потянулся поцеловать ее, но вдруг отпустил и вскочил.

— Что это у тебя на груди? Девушка покраснела и ничего не ответила.

Юноша различил на груди Вардисахар следы укуса, Взбешенный, он грубо крикнул ей в лицо:

— Распутница, ты все еще продолжаешь блудить! С тебя не довольно, что тебя тискал аланский царь!

— Не оскорбляй меня незаслуженно, — сказала она. — Клянусь тобой, ни с кем не делила я любви к тебе.

— Не клянись мной, блудница! — крикнул юноша, — Ты собой клянись!

— Успокойся, успокойся!-умоляла Вардисахар. — Ты только успокойся, я расскажу тебе подробно обо всем.

— Что ты можешь мне рассказать больше того, что я вижу своими глазами!

Женщина встала, поправила рубашку. Ревнивец сорвал с нее три застежки.

— Где мои жемчуга?

Арсакидзе нашел их и вложил ей в руки.

— Это подарок твоего любовника? Не забудь, возьми с собой. Знаю, как ты жадна на подарки…

— Шорена подарила мне вчера эту рубашку с жемчужными застежками.

Юноша зло улыбнулся.

— Если не веришь словам моим, думай как хочешь, — сказала Вардисахар.

Ее спокойствие взбесило его еще больше.

— Говори сейчас же, чьи это укусы, не то не выйдешь отсюда живой.

Вардисахар бросилась к нему, закрыла ему рукой рот,

— Помолчи, шальной, разбудишь старуху. Имей терпение, расскажу все.

— Кто бы ни пришел ко мне, всем буду говорить, что ты распутница и лгунья!

Вардисахар оправила платье. Села в кресло, скрестив руки, и рассказала обо всем приключившемся с нею три дня тому назад.

— Царский скороход приходил во дворец Хурси. Это он поступил так со мною.

— Лучше бы убил тебя этот скороход! Женщина сидела и горестно плакала.

— Если ты не распутная, как же ты впустила в дом чужого человека? — спрашивал ее Арсакидзе.

— Подумай сам, как могла я, пленница, не впустить в дом царского скорохода? Да я не была одна — прислужница Мелания была дома…

— Если ты не врешь, скажи, как звали царского скорохода?

Она задумалась, подняла голову, взглянула в глаза юноше и в раздумье произнесла:

— Глахуна Авшанидзе.

«Так вот почему ты хвалила царя Георгия!» — хотел было сказать Константин, но прикусил язык.

«Еще хуже — значит, это был сам царь Георгий, а он уж, конечно, не ограничился укусом».

Арсакидзе окончательно решил, что цацали, изменила ему.

— Вставай и уходи сейчас же отсюда, и чтобы глаза мои не видели тебя больше…

Женщина зарыдала, упала к его ногам, целовала колени.

— Не гони меня, я ни в чем не повинна.

— Если ты не уйдешь, я сам уйду! — грубо крикнул Константин.

Женщина встала, вытерла слезы, накинула покрывало на голову.

— Я уйду, но знай, я буду мстить тебе!

Она ушла, и когда Арсакидзе поглядел ей вслед, то заметил, что плечи Вардисахар продолжали вздрагивать.

XXIX

Арсакидзе не спал эту ночь. Лаяли собаки под липами, какой-то шум послышался во дворе. Арсакидзе встал.

Опоясался мечом и вышел во двор. Там никого не оказалось. Собаки окружили его, виляли хвостами, трогали лапами, ласкали нового хозяина.

В саду спали цветы и пчелы.

Странное жужжание доносилось с пасеки, словно пели во сне эти всеми любимые насекомые. Мужественно боролся фазан с темнотой в долине Цицамури. Белые, совсем белые облака мелькали в горах, а горы были так легки, что казалось, вот-вот снимутся они с земли и растают в эфире. Под ними лежала долина Арагвы, похожая издали на море, дремлющее в заливе у Лазистана.

Стоял Арсакидзе и вспоминал море и свое детство. Вернулся в дом. Снял меч.

Но не спалось ему. Вардисахар его встревожила. Это измена. Но она не была для него неожиданной. Более неожиданным оказалось другое: Шорена— не молочная сестра. Молочная сестра-Мзекала…

Теперь вспоминает Арсакидзе: мать часто произносила это имя, раз даже заставила попа отслужить панихиду за упокой души Мзекалы…

Он лежал, вытянувшись на тахте, в темной комнате. Мысли снова возвращались к Шорене.

И так же как на исходе июня, когда в пасеке появляется новая матка, роем подымаются пчелы и преследуют улетающую от них царицу, так в этот миг поднялись мысли его и полетели за Шореной.

Вардисахар сказала правду. Он вспоминает подробно обо всем. После смерти Мзекалы семья Арсакидзе уехала в Лазистан. Пять лет про жили они там, затем жили в Константинополе и лишь после этого возвратились в Пхови.

Как вчерашний день, помнит Арсакидзе свою встречу с Шореной. Она была девочкой тоненькой, как стебелек русые локоны падали на щеки. Она прыгала, насвистывала, резвилась, как мальчишка, и скакала на неоседланной лошади.

Арсакидзе решил как можно скорее повидать дочь Колонкелидзе. Раз Гурандухт приехала в Мцхету-увидеть Шорену будет нетрудно. Так же как и в Пхови, он пойдет без приглашения в семью Колонкелидзе — просто, как приходит молочный брат в дом молочной сестры. Но вспомнил, что на этой неделе он очень занят и трудно будет найти время для этого,.

А что, если он встретится с ней наедине? Как быть? Нельзя же ему заниматься допросом. Кроме того, он ведь поклялся Вардисахар. Пусть даже она оказалась обманщицей. Но должен же он узнать как-нибудь, знает ли обо всем этом и Шорена.

Произошло нечто странное: в один миг изменился в его глазах облик Шорены. Вспомнил он ночь в Самтавро после вечерни. Промаячила черная ряса царского духовника. Закрывшись покрывалом, опустив голову, шла Шорена среди своих прислужниц. Она избегала взглядов толпы. Лицо, плечи, весь облик ее обволакивало какое-то бледное облако печали. Без стеснения разглядывали ее прохожие, а она шла, опустив голову, кроткая, правдивая сердцем. Гордо несла бремя, возложенное на нее судьбой.

Арсакидзе подумал об этом, и перед его глазами предстало двойное видение. Вардисахар шла рядом с Шореной. Хохотунья, трещотка, вся розовая, чувственная и влюбленная в жизнь, всегда жаждущая богатства и недовольная своей судьбой. Только для страсти, для ложа создана была она. Вот ее облик: она теряла возлюбленного и тут же сокрушалась о трех жемчужинах.

Арсакидзе вспомнил теперь и то, как Вардисахар заигрывала с кветарским эриставом… Сладострастен и похотлив был Колонкелидзе. Он не щадил ни служанок, ни птичниц, ни хлебниц — баб, от которых всегда пахло кислым хлебом, хинкали и птичником. Всю жизнь бедная Гурандухт мучилась, пристраивая его незаконнорожденных детей, Арсакидзе сам видел, как однажды эристав прижал Вардисахар к стене в прачечной… Как кобылица, прыгала и хохотала Вардисахар… Когда Шорена и Вардисахар встретились в воображении Арсакидзе, наложница аланского царя померкла в тени дочери Колонкелидзе. Чиста была Шорена, как крылья херувима, и печальна, как ангел скорби в Кинцвиси. У нее глубокий, грудной голос, как звон серебряных колокольчиков, что висят на древках знамен хевисбери. В ней мягкость и теплота горностая. Арсакидзе повернулся к стене, закрыл глаза и попытался уснуть. На другой день он должен был рано уйти из дому.

Издали слышался перезвон бубенцов, свист плети погонщика рассекал ночную тьму. Доносился непрерывный шум Арагвы. Защебетала какая-то птичка, но то был не соловей. Птичка насвистывала долго. Арсакидзе показалось, что она зовет в темноте свою возлюбленную.