Форварды покидают поле - Наум Халемский

И снова внутренности обожгла горькая, отвратительная жидкость. И снова почти все посетители ресторана стали танцевать «семь-сорок». Мужчины и женщины, взявшись за руки, приплясывают в такт музыке, затем, разбившись на пары, кружатся, громко выстукивая каблуками.

Сладко кружится голова, по телу разливается блаженное тепло. Кто-то подает еще один бокал… Не могу сказать, хватило ли у меня духу выпить его, как не могу вспомнить, когда мы покинули заведение Фирселя.

Проснулся я в комнатушке с фикусами и кружевными занавесками на окнах, с китайским фонариком вместо люстры. Как я попал на кровать с жаркой пуховой периной? Княжна спала рядом, широко разбросав руки. Спала в чем мать родила, губная помада расползлась по лицу и шее. Чудовищная пьяная баба!

Все понятно. Сколько раз воображение рисовало обнаженную женщину, полную неги, чистоты, таинственной недоступности, и вот она вся предо мной, и то, что казалось таким недосягаемо прекрасным, вызывает тошноту, содрогание, презрение к себе самому.

Отчаяние переполнило меня. Немедленно бежать отсюда! С трудом разыскиваю одежду.

— Вовочка, с добрым утром! — Хриплый голос Княжны кажется совсем чужим.

Она сладко потягивается и, чуть прикрывшись краем простыни, говорит нараспев:

— Малыш, ты душка, а я думала — ребенок…

— Мне надо идти.

— Куда спешишь? Сейчас умоемся, опохмелимся. Ох, башка трещит!

Голова и у меня раскалывается. Но оставаться здесь не могу, каждая секунда мучительна. Единственное непреодолимое желание владеет мной: избавиться, очиститься от грязи, по крайней мере умыться. О, если б можно было умыть душу! До чего ненавистен ты мне, Вовка Радецкий, до чего противен, с какой радостью выбил бы я тебе все зубы, разукрасил бы всю твою паршивую витрину, малодушный и безвольный человечишка… Еще недавно тебе принадлежал весь мир: и солнце, дрожащее на деревьях, и счастливая улыбка Зины, и клонящаяся к закату звезда, и трепетное ожидание твоей весны, а теперь ты сам себя обворовал и стал непоправимо одиноким. Хочется плюнуть в лицо полинявшей за ночь Княжне. Я хлопаю дверью с такой силой, что ветхий домик содрогается, из окон выглядывают встревоженные соседки. Они провожают меня многозначительными взглядами, одна из них говорит:

— Скоро Княжна станет принимать грудных младенцев.

Открытие мира

Степан в третий раз намыливает шею, трет ее изо всех сил. Я уже давно умылся, а Точильщик (впрочем, это прозвище утратило смысл — ведь Степан теперь краснодеревщик, токарь по дереву) все еще священнодействует.

Мама стоит с полотенцем на плече, по обыкновению сложив на груди натруженные руки, и с нескрываемым удивлением глядит на нас.

— И куда это вы, хлопчики, собираетесь? Часом но под венец? От вас можно всего ожидать…

— Разве только женихи умываются? — спрашивает Степан.

— Жених, вступая в новую жизнь, должен смыть все прошлые грехи.

Мама глядит на меня с укором:

— Не рано ли стал ты у меня взрослым, хлопчик?

Обычно она произносит слово «хлопчик» ласково и мягко.

— Раз уж ты, Степа, так стараешься, — говорит она, — почему бы тебе не помыть и под мышками?

Степка без энтузиазма выполняет это указание и наконец берет из рук мамы полотенце.

В чистых рубашках, аккуратно причесанные и умытые, мы выглядим непривычно. Мы выходим на балкон. Из окна квартиры композитора, живущего по соседству, слышен зычный мужской голос. Кто-то с чувством читает стихи:

Наше поколение юности не знает,Юность стала сказкой миновавших лет;Рано в наши годы дума отравляетПервых сил размах и первых чувств расцвет.

Прислушиваюсь. Голос соседа мне не трудно отличить от других. Он говорит, что поэтическое слово подобно облику девушки. Сколько лиц несметной чередой мелькает перед юношей, не оставляя никакого следа, и вдруг случайный взгляд — и в памяти навсегда отпечатывается милое и дорогое сердцу лицо. Так и слово.

Верно, верно! Я стою и пытаюсь восстановить в памяти четверостишие. Все чувства обострились, слова горят предо мной, точно факелы. А вот и Санька. Идем ему навстречу. На улице, ничего не объясняя, читаю ему первую строку:

Наше поколение юности не знает…

Саня закрывает мне рот ладонью и грустно продолжает:

— «Юность стала сказкой миновавших лет…» Надсон, Надсон!

Я молчу, подавленный Санькиной осведомленностью.

Из нашей «троицы» я один окончил семилетнюю трудовую школу и, разумеется, имею все основания не считать себя невеждой. Когда я учился, Степан точил ножи-ножницы, а Саня разъезжал с цирковой труппой. Мне хочется доказать, что и я не лыком шит. По пути к клубу металлистов мучительно припоминаю давно забытые стихи. Наконец, в голову приходит есенинская строфа, и я, заранее предвкушая победу, чуть ли не пою:

Я обмакивать себя не стану,Залегла забота в сердце мглистом.Отчего прослыл я шарлатаном?Отчего прослыл я скандалистом?

— Кто написал? — спросил я Саньку.

Главное — не дать ему времени для размышлений. Начнет задавать вопросы — тогда все пропало. Ведь больше одной строфы я никогда не мог выучить.

Но лицо Сани засияло, в глазах мелькнули лукавые огоньки. Он не стал отвечать на мой вопрос, а продекламировал:

Не злодей я и не грабил лесом,Не расстреливал несчастных по темницам.Я всего лишь уличный повеса,Улыбающийся встречным лицам.

Степан хохочет. Надо мной, конечно.

Не люблю признавать себя побежденным. Противно лежать придавленным к земле и чувствовать ногу победителя на своей груди. Сейчас доконаю Саньку сногсшибательной новостью:

— Сергей Есенин приезжает на днях в Киев, он выступит в клубе пищевиков. Зина пообещала мне контрамарку.

Санька покатился со смеху:

— Знай Есенин о твоей контрамарке, он наверняка не стал бы резать себе вены.

— Ты живешь, как первобытный человек, — вмешивается в разговор Степан, — газет даже не читаешь, кугут несчастный. Нельзя так отставать от жизни, факт.

Готов поклясться — Степан ни черта не знает о жизни и смерти поэта, но пофорсить — его слабость. Ничего, попадешься ты мне на зуб, товарищ краснодеревщик!

— Поэт никогда не станет самоубийцей, — пытаюсь еще возражать я.

— Чучело гороховое, — сердится Санька, — болтун! О его смерти в отеле «Англетер» даже стихи написаны.

Уверенный тон Сани окончательно убеждает меня в смерти Сергея Есенина Но зачем ему понадобилось умереть? Что побудило его наложить на себя руки, когда плывут в сторонку дальнюю седые облака, когда светит солнце и заливаются веселые птахи, шепчутся тополя, меж кустов плачет где-то иволга, журчат реки, рокочут моря? Ведь Есенин был певцом природы, певцом жизни. Если жизнь стала немила, почему он не ушел в кантонскую революцию или в борьбу с религией? Многое на земле плохо устроено — я сам читал в газете, что диктатором Венгрии является глава фальшивомонетчиков Хорти, Болгарией правит Цанков, Чемберлен готовит против нас коварные планы, да и Седой Матрос тоже тянет нас в пропасть. К чему же поэту искать смерти?

— Вова, здравствуй, — услыхал я за спиной знакомый голос. Сердцу стало тесно в груди. Растерялся настолько, что не могу произнести ни слова. Зина, конечно, это заметила и решила прийти на помощь.

— Это твои товарищи? — спросила она и, не дождавшись ответа, протянула руку Сане и Степе. — Давайте знакомиться. Зина Шестакович.

Пытаюсь стряхнуть с себя оцепенение и лепечу:

— Скоро начало?

— Да, вот-вот начнется, надо пробиться в зал.

Она идет своей характерной походкой, едва сгибая коленки и гордо неся голову. Гладко зачесанные золотистые волосы обрамляют покрытое легким загаром лицо с лучистыми глазами. На белой блузке у Зины кимовский значок, а на шее небрежно завязан пионерский галстук. Саня идет рядом со мной, ну а Степка — тот сразу показал себя: он прокладывает Зине дорогу и вообще ведет себя так, точно знаком с ней со времен штурма Зимнего дворца.

С трудом пробились в фойе. Зина со свойственной ей общительностью тараторит, засыпая ребят вопросами. Обращается она больше всего к Степану. Саня сдержан и отвечает односложно, а токарь по дереву точит сто слов в минуту.

— Вы, говорят, прекрасно поете? — спрашивает Зина черноярского Шаляпина.

— Да, факт, я песни очень люблю, — и пошел разглагольствовать.

Нет, вы слышали? Пропади я, если он станет когда-нибудь отягощать себя скромностью. Удивляюсь, почему он не подтвердил, что поет прекрасно.

— Какие песни вы знаете?

Степка что-то мычит — названий настоящих он ведь никогда не знал. Вместо «Письмо к матери» сказал «Родной маме». Жаль, Саня пришел на помощь этому типу.