Том 15. Дела и речи - Виктор Гюго

Ничуть не бывало: он находит извещение о том, что он лишается патента. (Сильное волнение в зале.) Не находите ли вы, господа, что это восхитительно! Разнузданные негодяи громят типографию. Затем следует компенсация: правительство разоряет типографщика. (Снова движение в зале. Оратор прерывает свою речь. Он очень бледен и, по-видимому, испытывает недомогание. Ему со всех сторон кричат: «Передохните!» Г-н де Ларошжаклен подает ему флакон. Оратор подносит флакон к лицу, переводит дыхание, затем возобновляет речь.)

Разве это не было чудесно? Разве все эти примененные правительством средства воздействия не нагнали такого страха, что дальше некуда? Разве не было исчерпано все, что могут измыслить произвол и тирания, разве оставалось еще что-нибудь в запасе?

Да, оставался еще этот закон.

Сознаюсь, господа, мне трудно сохранять хладнокровие, говоря об этом законопроекте. Я всего лишь человек, привыкший с малых лет глубоко уважать священную свободу пытливой мысли, и когда я читаю этот законопроект, которому нет названия, мне кажется, что у меня на глазах избивают мою мать. (Движение в зале.)

Попытаюсь все же хладнокровно разобрать этот закон. Он стремится, господа, — и в этом заключается его существо, — со всех сторон обставить мысль рогатками. Он налагает на политическую прессу, кроме бремени обычного залога, еще и бремя залога, устанавливаемого по особому определению, по благоусмотрению властей, по их капризу (смех и возгласы: «Браво!»), причем, в зависимости от прихоти прокуратуры, этот залог может возрастать до чудовищной суммы, которую к тому же надлежит внести в течение трех дней. В прямом противоречии с уголовным правом, исходящим всегда из презумпции невиновности, законопроект исходит из презумпции виновности и обрекает газету на финансовый крах еще до судебного разбирательства. В тот момент, когда газета, против которой возбуждено дело, переходит из следственной камеры в зал судебных заседаний, ее душит между дверями подстерегающий ее залог, установленный особым определением. (Сильнейшее волнение в зале.) Затем он швыряет умерщвленную газету на скамью подсудимых и говорит присяжным: «Судите ее!» (Возгласы: «Превосходно!»)

Законопроект покровительствует одной части прессы в ущерб другой и цинично дает в руки правосудию два веса и две меры.

Кроме политической стороны вопроса, есть еще и другая сторона: закон делает все для того, чтобы померкло сияние французской славы. К уже имеющимся многочисленным преградам, препятствующим появлению и развитию талантов, он добавляет новые — материального, денежного характера. Если бы сейчас были живы Паскаль и Лафонтен, Монтескье и Вольтер, Дидро и Жан-Жак, он взвалил бы и на них бремя гербового сбора. Нет такого великого произведения, которое он не замарал бы налоговым штемпелем. Благодаря этому закону — какой позор! — государственная казна получает возможность ставить свое грязное клеймо на литературу! На прекрасные книги! На великие творения! О прекрасные книги! В прошлом столетии вас сжигал палач, но он по крайней мере вас не пачкал! От книг оставался только пепел, но это был нетленный пепел: ветер уносил его со ступеней судебных зданий и бросал в души людей как семена жизни и свободы. (Долго не прекращающееся движение в зале.)

Отныне же книги не будут сжигать — их будут клеймить. Но довольно об этом. Пойдем дальше.

Под угрозой ни с чем не сообразных штрафов, штрафов, размер которых, по подсчету самой «Журналь де Деба», может колебаться от двух с половиной до десяти миллионов франков за единичное нарушение закона… (Бурные протесты на скамьях комиссии и министров.) Я повторяю, что таковы подсчеты, сделанные «Журналь де Деба»; вы их можете найти и в петиции книгоиздателей, и, кстати, вот они здесь. (Оратор показывает бумагу, которую держит в руке.) Это невероятно, но это факт! Под угрозой несуразных штрафов (снова протесты на скамье комиссии; возгласы: «Вы клевещете на закон!») законопроект облагает гербовым сбором любое издание, выходящее отдельными выпусками, что бы оно ни представляло, какое бы произведение в нем ни публиковалось, кем бы ни был автор произведения, независимо от того, жив он или умер; иначе говоря, новый закон убивает книгоиздателей. Я имею в виду французских книгоиздателей, ибо он убивает только их, обогащая вместе с тем книгоиздателей бельгийских. Он разоряет до нитки наших типографщиков и книгоиздателей, наших шрифтолитейщиков и бумагоделателей, он разрушает наши мастерские, наши мануфактуры, наши фабрики; но зато он поощряет издателей контрафакций. Он наделяет рабочих чужой страны хлебом, отнятым у наших рабочих. (Сильнейшее волнение в зале.)

Я продолжаю. Законопроект с явным злорадством облагает гербовым сбором все театральные пьесы без изъятия, будь то пьесы Корнеля или Мольера — безразлично. Он мстит «Полиевкту» за «Тартюфа». (Смех и аплодисменты.)

Да, да, заметьте себе: новый закон — я настаиваю на этом — не менее враждебен литературному творчеству, чем газетной публицистике; именно это и придает ему характер клерикального закона. Он преследует театр так же, как и газету, он хотел бы вышибить из рук Бомарше и вдребезги разбить то зеркало, в котором узнает себя Базилио. (Возгласы «Браво!» слева.) Я продолжаю.

Он столь же неуклюж, сколь и зловреден. В одном лишь Париже он разом запрещает около трехсот безобидных и полезных периодических изданий, которые прививают людям вкус к тихим и спокойным умственным занятиям. (Возгласы: «Совершенно справедливо!»)

И, наконец, в довершение всех этих оскорбительных для цивилизации актов, закон делает невозможным дальнейшее существование такого популярного вида печатного слова, как брошюры, являющиеся доступной повседневной пищей для умов. (Возгласы «Браво!» слева. Возгласы справа: «Не станет брошюр! Тем лучше! Тем лучше!»)

Взамен всего этого он предоставляет привилегию на распространение печатных изданий подлой ультрамонтанской клике, в руки которой отдано теперь народное просвещение. (Возгласы: «Правильно! Правильно!») Монтескье закуют в цепи, но отец Лорике будет пользоваться полной свободой.

Господа, в основе этого законопроекта лежит ненависть к разуму. Подобно кулачку рассерженного ребенка, он пытается стиснуть — что же? Мысль публициста, мысль философа, мысль поэта, гений Франции! (Возгласы: «Браво! Браво!»)

Итак, подавление всякой мысли и всякого печатного слова, преследование газет и травля книг, подозрительное отношение к театру, к литературе, к талантливым людям, вышибание пера из рук писателя, убийство книгоиздательского дела, разрушение десяти-двенадцати отраслей национальной промышленности, принесение Франции в жертву иностранным интересам, покровительство бельгийским издателям контрафакций, стремление оставить рабочих без хлеба, а разум без книг, продажа богатым права на чтение, отнимаемого у бедняков (движение в зале), уничтожение всех светочей народных, насильственная задержка масс — о, кощунство! — на пути их восхождения к свету, попрание справедливости, упразднение суда присяжных и замена его следственными камерами, восстановление конфискаций в форме непомерных штрафов, осуждение и казнь до суда — вот что представляет собой ваш законопроект! (Долго не прекращающиеся одобрительные возгласы.)

Я не оцениваю его, я только излагаю его суть. Но если бы мне нужно было оценить его, я сказал бы кратко: это средневековый костер на современный лад!

Господа, в течение тридцати пяти лет свободная печать воспитывала страну; блестящим примером Соединенных Штатов, Англии и Бельгии доказано, что свобода печати является одновременно и наиболее очевидным признаком и наиболее существенной чертой социального мира; в течение тридцати пяти лет, говорю я, свобода печати была нашим достоянием; в течение трех веков разум, печатное слово были всемогущи, — и вот каков итог!

Я просто не нахожу слов… Все, что измыслила Реставрация, бледнеет перед этим; по сравнению с таким законопроектом ее законы о цензуре кажутся милосердными, а «Закон о справедливости и любви» кажется благодеянием; поэтому я требую воздвигнуть памятник господину де Пейронне! (Смех и возгласы «Браво!» слева. Ропот справа.)

Поймите меня правильно! Я отнюдь не хочу оскорбить господина де Пейронне, наоборот — я хочу воздать ему заслуженную хвалу. Его оставили далеко позади те, кто вынес ему приговор, так же как господина Гизо оставили далеко позади те, кто возбудил против него обвинение. (Возгласы слева: «Так, так! Правильно!»)

Господин де Пейронне, находись он в этих стенах, — надо отдать ему справедливость, — несомненно, с негодованием голосовал бы против этого закона, а что касается господина Гизо, чей блестящий талант составил бы гордость всякого представительного собрания, то я надеюсь, что именно он, если ему предстоит когда-либо оказаться в числе членов этого Собрания, выступит с этой трибуны и огласит обвинительный акт против господина Бароша. (Долго не прекращающиеся одобрительные возгласы.)