Голубой дым - Георгий Семёнов

— А вообще, — сказал вдруг Петя Взоров, — все это действительно доморощенная чепуха. И Дина права. Нет прочных знаний, нет хорошего образования — вот в чем беда. Люди давно, наверное, перешагнули это, а мы, невежды, портим друг другу нервы, мудруем, спорим, ругаемся... Зачем? Зачем, спрашивается. Ну что там Дина? — сказал он с раздражением. — Неужели надо было так резко?! Ну что это такое... — И поднялся.

Он застал ее плачущей перед зеркалом. Она словно бы любовалась собою, плачущей. Лицо ее было спокойно, а из опухших и скорбно прищуренных глаз сочились слезы. Она увидела его отражение в зеркале, злой и раздраженный взгляд в стекле, в старинной амальгаме золотистого зеркала, сказала ему, отраженному:

— Прости меня, пожалуйста.

Но не успел Петя Взоров и рта раскрыть, как в комнату без стука втиснулся Демьян Николаевич и, увидев слезы, вскипел и почти крикнул:

— Ты говоришь, все дорогое бесплатно... нет!!! За все в жизни платить надо! И платить вдвойне за то, что бесплатно... Самым дорогим и платить! Вопрос, есть ли это дорогое в душе. Вот тогда, конечно, тогда бесплатно... Воруют тоже бесплатно.

— Папа! Прекрати сейчас же! Уйди отсюда!

— В следующий раз думай, что говоришь. Ничего в жизни не бывает, не дается бесплатно... За все надо платить.

— В следующий раз, — спокойно перебил его Петя Взоров, — мы с вами составим калькуляцию: что почем — поцелуй, улыбка, слово и так далее.

Демьян Николаевич, не дослушав, вышел и с такой силой стукнул дверью, что сверху на паркет тихо упала пластинка побелки и хрупко разлетелась на белые кусочки.

— Сумасшедший старик, — сказал Петя Взоров. — Разве я о такой плате говорил: ты мне — я тебе? Ты мне килограмм урюку, я тебе килограмм изюму... Разве я об этом? Ну, спасибо, в общем, за милый вечер, за теплые поздравления.

— Подожди, ты не прав, — сказала Дина Демьяновна. — Я тебя никуда не пущу, и не смей сопротивляться.

Она схватила его за руку. Он стал вырываться. Но она с такой силой и с таким отчаянием боролась с ним, такое ожесточение вдруг пробудилось в ней, так она мрачно говорила ему, сопя от напряжения борьбы:

— Никуда... я тебя... не выпущу из этой... комнаты... Никуда... ты не уйдешь... Иначе я не знаю, что... я сделаю... Сядь сейчас же!

Так все это серьезно и в то же время уморительно было, так боролись в нем злость и веселье...

— Ты пьяная, — говорил он ей, хватая ее за неузнаваемо сильные руки, побелевшие от бешеной этой силы. — Ты просто сошла с ума. Ты... Ну что же ты делаешь? Ты же мне рубашку разорвала! Ну зачем это? Отстань от меня, слышишь... Я ведь и разозлиться могу...

Так это не похоже было на прежние их шутливые игры...

— Черт с ней... с твоей, — говорила она, ожесточаясь и уже не владея собой. — Я тебе не только... рубашку, я тебе сейчас все разорву, если ты... Если ты не сядешь сейчас же. Ты еще не знаешь меня... Мне надоело... Ты... сядь сейчас же!

Так все неожиданно было и незнакомо, так непохожа была Дина Демьяновна в эти минуты на милую и ласковую женщину, которую он знал до сих пор, что он, обессилев вдруг от этой дикой борьбы, подталкиваемый руками и коленом, безвольно опустился в кресло и испуганно улыбнулся, услышав сказанное с бешеным каким-то сипом:

— Сиди! Вот так... И не смей...

— Диночка, ты что? — спросил он в крайнем удивлении. — Ты совсем окосела или сошла с ума?

В комнате резко пахло ее потом, ее бешенством, ее горячим, воспаленным телом. Всклокоченные волосы падали ей на лицо, она их судорожно смахивала с глаз и тоже, как и он, пыталась улыбнуться, загнанно дыша.

Она села на кровать и, по-мужски расставив ноги, спросила с этой своей блуждающей улыбкой, которую никак не могла удержать на лице:

— Ну что? Испугался? То-то!

— Совсем нет! За тебя — да... Ты что? Ну зачем ты рубашку порвала? Тебе это приятно, да? Ну хорошо.

— Подумаешь — рубашка!

— Ты меня извини, но обычно на дни рождения те же рубашки дарят, а не рвут последнюю на теле.— Он пытался шутить, но она не принимала шутки.

— Я тебе куплю новую, не плачь. Рубашку пожалел!

— Мне этот твой тон не очень-то...

— А мне наплевать.

— Какого черта ты меня здесь усадила? Чтобы поиздеваться надо мной?

— Ну ладно! Хватит! Приведи себя в порядок, и пойдем пить чай. Во всем виноваты те двое у витрины. Из-за них весь сыр-бор. Я подумала, если бы их, как ты говоришь, отмыть и запереть в комнате, они бы, наверное, не знали, что им делать. Им бы, наверное, скучно стало одним.

— Я это говорю?! Ах да... Ты, моя милая, что-то...

— И хватит о них. Иди сюда, поцелуй и попроси у меня прощения.

— За что?

— За всё.

— С тобой действительно не скучно, — сказал он с усмешкой. — С тобой весело!

— А разве нет? Со мной очень весело — я не умею ссориться надолго. Разве я плохая жена? Почему же ты не ценишь? Найди еще такую дуру... Пойдем, я извинюсь перед мамой и перед папой... Пойдем. Им, конечно, ужасно обидно, ты бы им тоже сказал что-нибудь ласковое, что-нибудь о грозе и солнышке... Видишь, я уже могу смеяться, перестань и ты хмуриться... Они поймут. Ну мало ли чего не бывает! Поругались, помирились. Ты же сам говорил — раны кому зализывать: тебе мои, мне твои. Давай полижемся и пойдем. Слышишь! А рубашку я тебе подарю... Ты галстук немножко сдвинь, вот так... и ничего... Видишь, совсем незаметно. Ну пошли, мой родной, а то неудобно перед родителями. И прости меня, пожалуйста, — сказала она и чмокнула его в ухо, да так звонко, что он сморщился от пронзительного этого звука, похожего на выстрел.

И он, ошеломленный, вышел вместе с ней к чайному столу.

— Вы нас простите, — сказала она просто, — мы немножко повздорили и помирились.

— А мы вас ждем-пождем, — откликнулся Демьян Николаевич. — Чайник еще горячий, садитесь и больше не ругайтесь. А я сейчас нарежу торт. Танечка, неси-ка торт на стол. Вот ведь какая чепуха. Вот ведь чепуха какая! Я ведь тоже совсем распался на части, тоже ругаться полез. А кому это нужно? Кому нужно-то? Вот ведь как глупо все! Вы тоже меня простите. Вы уж поверьте, у меня одна забота в жизни осталась, чтоб вам хорошо было... Вот и хорошо все... Пришли, и ладно. Пейте чай, ешьте конфеты, торт. Знаете поговорку: где жестокость, там и милость. Вы по этой поговорке сегодня жили... Ну да ладно, будем же милостивы друг к другу. Не ругайтесь.

А Татьяна Родионовна, морщась в розовой своей, блесткой улыбке, подхватила тут же:

— Живите дружно, — и стала разливать чай. Руки у нее дрожали. Петя Взоров боялся, что она ошпарится кипятком, но обошлось.

15

Перед тем как ему уходить, Дина Демьяновна отвела его за руку в свою комнату, закрыла плотно дверь, задвинула старенькие золотисто-коричневые портьеры и усадила Петю Взорова в кресло. Сама она села напротив и, все еще не в силах успокоиться, все еще возбужденная и излишне уверенная в себе, спросила, как ребенка:

— Ну и что? Бежишь?

— Я и так засиделся.

— Ах, ах, ах! Бедный мальчик!

— Ну зачем опять этот тон? Ты же знаешь, мне завтра рано вставать, ехать на объект.

— Да, да, конечно! Через всю Москву...

— Почему вы не почините телевизор? — спросил Петя Взоров. — Baм что — совсем неинтересно? Года два уже, наверное, если не три... У вас в доме даже радио нет... Тебе самой не кажется это странным?

Она хотела сказать ему: «Переезжай ко мне и займись всем этим». Но что-то в ней возмутилось вдруг, взбунтовалось, она посмотрела на него с нескрываемой брезгливостью и жалостью, как на котенка, которого нужно утопить.

— Слушай меня внимательно, — сказала она ему. — Уходи и никогда не возвращайся сюда. Мне с тобой скучно. Оставь меня в покое. Еще немножко, и ты станешь противен мне. Неужели ты не можешь этого понять? Ну что ты улыбаешься? Мне с тобой неинтересно. Я не люблю неудачников, понимаешь? Мне страшно представить себе, что я всю жизнь проживу с неудачником. Ты неполноценный человек! Ты стыдишься своей матери, своих теток... Ты пойми, ты слишком честолюбив для своих крохотных душевных возможностей... И это заметно! Господи, как я могла не заметить этого сразу! Уходи! Я прошу тебя.

Она не отвела взгляда, пока не проговорила все это, и у нее даже закружилась голова от неимоверного напряжения и страха.

— Сколько же это может продолжаться! — сказала она опять, поражаясь тому спокойствию, с которым Петя Взоров выслушал все это.

У него только лишь веки неприятно набухли и потяжелел взгляд. Он словно бы приготовился слушать ее и ждать продолжения.

А она вдруг почувствовала себя в тупике, который становился все теснее с каждым мгновением, и совсем испугалась, когда подумала — не временное ли это помрачение рассудка у нее, имеет ли она право так обойтись с человеком.

— Ну что ты молчишь? — спросила она у него. — Неужели ты не можешь встать и ударить меня за эти слова?!

Он что-то попытался сказать, но хрипота не позволила ему этого сделать, он откашлялся, или, вернее, прорычался сдавленно и сказал наконец:

— У меня тоже есть слова... Зачем же! Словами больней.