Пророки Возрождения - Эдуард Шюре

Более совершенна по замыслу и стилю, но еще более страстна фреска «Галатея». Эта Галатея могла бы быть Венерой по своей красоте и трепещущей прелести. Она легко скользит в своей перламутровой раковине по лазурной волне. Жест, которым ее руки держат вожжи дельфинов, удивительно изящен. Ее тело, шея и голова обращены к небу. Кажется, что она предлагает богам охватить ее сердце и утолить ее жажду любви. И эти боги наводняют землю и море своими весенними ручьями. Легкие облака плывут в синеве. Сильный ветер веет над океаном, приподнимает одеяние нимфы, развевает ее волосы и обнажает перед лицом неба ее прекрасное тело, открытое поцелуям воздуха. Прекрасная нимфа сидит у ног Галатеи, на краю ее раковины, с выражением тонкой насмешки. Она словно говорит тритону, обнимающему ее стан: «Попробуй, удержи меня; я выскользну, как угорь». А маленький Амур, который на первом плане развалился на самой поверхности воды, ухватившись за плавник дельфина, показывает на три фигуры перламутровой раковиной и восклицает: «Следуйте все за мной; повинуйтесь закону любви!»

Здесь мы уже не в промежуточном пространстве между небом и землей, где Психея парила в аркадийском мире. Вихрь желания пронизывает почву, волны и всех ее обитателей. Живые существа хотят любить и размножаться. Человек будет желать и страдать. Натянуты луки амуров, которые летают в воздухе. Стрелы дрожат, они летят… и уже ранят.

Погружение Рафаэля в пьянящее и опасное царство наслаждения произошло не только в сфере искусства, оно уже случилось в его жизни незадолго до того, как он писал свою Галатею. Даже ангельская душа, если она воплощена на земле, в некоторой мере подвержена фатальности чувства. Мистичный юноша, приехавший из Умбрии во Флоренцию, уже тогда волновал красивых женщин, которые улыбались мечтательному художнику. Но тогда наслаждение могло лишь слегка задеть его сердце. Говорят, что в Риме знатная дама, имя которой неизвестно, мимолетно появилась в его доме и в его жизни. Возможно, именно ей был посвящен сонет, найденный на обороте одного из его набросков: «Любовь, ты охватила меня при виде глаз, которые меня мучают, и лица, белее снега и розовее роз, и прекрасной речи и изысканных манер. Столь силен жар, сжигающий меня, что ни река, ни море не могут погасить моего огня. Но я не жалуюсь, ибо мой жар делает меня столь счастливым, что чем больше я пылаю, тем больше жажду пылать. Сколь сладостно ярмо и цепь этих двух белых рук, обвившихся вокруг моей шеи. Освободившись, я почувствовал смертельную боль. Я останавливаюсь… слишком большое счастье убивает… Все, что я видел, все, что я сделал, – я молчу об этом… ибо скрываю радость в сердце. Волосы мои поседеют скорее, чем я изменю своему долгу в грешных мыслях». Но маленький бог, который смеется над клятвами, должен был пустить в него более острую стрелу.

Когда сравниваешь портрет Рафаэля, который находится во дворце Счиара в Риме, с портретом молодого художника из Флоренции, где он похож на робкого пажа, становятся понятными перемены, произошедшие с ним за эти десять лет. Некогда хрупкая шея стала шире в основании. Она стала мощной и напоминает о прекрасных женских затылках, которые кажутся изготовленными по образцу горлышка амфоры и легко несут прекрасную голову. Легкость линий его прекрасных черт смягчает твердость выражения. Взгляд, полный огня, говорит о воле, уверенной в себе самой. Немногие женщины смогли бы устоять перед этим взглядом, если бы он хотел соблазнить их. Но он сам был соблазнен, повержен внезапно, прежде чем смог помыслить о защите. Однажды простолюдинка, транстеверинка, известная своей красотой, предложила позировать Рафаэлю. Когда он увидел это тело, полное удивительного совершенства, пожар, неизвестный ему доселе, зажег его кровь. Форнарина стала его любовницей, и художник отныне не писал никакой другой женщины. Вазари рассказывает, что Рафаэль не соглашался писать эту фреску до тех пор, пока Агостино Киджи не согласился поселить его любовницу вместе с ним во дворце, где работал Рафаэль. Форнарина позировала для изображения Галатеи. Ее можно узнать, хотя она идеализирована, в коленопреклоненной женщине внизу «Преображения». Но в подлинном виде, без покровов и румян, ее можно видеть в галерее Барберини.

Это прекрасное женское тело с красивым лицом и острым взглядом, без тени мысли. Здесь можно узнать достаточно обычный тип среди римского народа, тип женщины с горячими чувствами, холодным сердцем, умом весьма здравым и расчетливым. Если Рафаэль безумно в нее влюбился, то потому, что в качестве художника он был чувствителен к физической красоте так же, как и к красоте духовной, а также потому, что до сих пор его чувства были полностью поглощены непрерывным трудом. На этот раз «сама Венера захватила его в жестокий плен». Эта страсть с некоторыми перерывами продолжалась несколько лет, вплоть до его смерти.

Но все же констатируем и будем настойчивы в том, что – исключительный факт! – это плотское наслаждение, которому идеалистический художник предавался время от времени, не уменьшало его страсть к работе и ни в чем не исказило его чистый гений. Напротив, можно сказать, что по контрасту и как бы некоторым отвлечением оно приводило Рафаэля в экзальтацию и доводило до экстаза. С ним произошло нечто подобное тому, что можно порой отметить у некоторых аскетов, которые суровыми духовными упражнениями достигают астрального видения. Этот феномен – глубокое расхождение между жизнью телесной и жизнью душевной. Душа, частично освобожденная от тела, следует его духовным упражнениям, в то время как тело, предоставленное своим страстям, сильнее погружается в свою материальную жизнь. Добавим, что этот необычный феномен всегда сопровождается серьезной опасностью и почти неизбежно ведет к безумию или смерти. Нормальное посвящение, как и нормальное развитие художника, предполагают организацию и полное единство человеческого существа, то есть трансформацию и постепенное очищение физической жизни путем жизни интеллектуальной и духовной под властью светящейся и верховной воли. Катастрофа должна была произойти и с Рафаэлем, но не ранее, чем его гений осветит мир своими последними и величайшими вспышками.

Рафаэль отныне жил двойной перемежающейся жизнью. С Форнариной он без памяти нырял в вихрь, где все более и более сильные чувства приводили его к плотским страстям, словно в бездне бессознательного. Но, возвращаясь в свою мастерскую, он совершал мощный взлет к другому началу своей натуры. Тогда он вновь ощущал с растущей силой ностальгию по тому божественному царству, своей духовной родине, куда прекрасная транстеверинка не могла за ним последовать. Он вспоминал мистическое небо Умбрии и молодых матерей, похожих на Богоматерь, сидящих под большими вязами и укачивающих своих детей. Разве не пробил для него час сражаться с титаническим гением Микеланджело, который только что поразил мир потолком Сикстинской капеллы? Новый импульс подвиг его молодого соперника подняться в высшие сферы искусства. В «Споре о святом Причастии» и в «Афинской школе» Рафаэль создал идеалистическую и историческую живопись нового времени. В своих последних трудах он хотел подняться до воплощения великих таинств в форме символических видений.

Рафаэль Санти. Видение Иезекииля. 1518　г.

Флоренция, Галерея Питти

«Сивиллы» из церкви Санта Мария деи Паче в Риме и «Видение Иезекииля», которое находится в Галерее Уффици во Флоренции, показывают первый взлет художника к этим высшим сферам. Эти два произведения явно обязаны своим появлением влиянию Буонарроти. Известно, что во времена Юлия II Рафаэль мог тайно проникать в Сикстинскую капеллу до завершения знаменитого потолка, хотя Микеланджело запрещал входить туда всем и даже самому папе. Он обязан этой привилегии Браманте, тогда всемогущему при папском дворе. Благодаря помощнику архитектор собора св. Петра сумел нарушить запрет в пользу своего протеже, вопреки приказу недоверчивого мастера и в его отсутствие. Рафаэль понял с первого взгляда несравнимое величие пророков, сивилл и Господа, которые поднимали своими сверхчеловеческими формами и своим горячим дыханием потолок знаменитой капеллы. Он хотел подняться на такую же высоту со своим особенным темпераментом и своим собственным религиозным чувством. Конечно, он не мог достичь силы и утонченности этого Моисея христианского искусства, но он приблизился к его величию и превзошел его нежностью и проникающей мягкостью своего гения. Сивиллы Микеланджело – большей частью морщинистые и угрюмые старухи. Их суровые глаза, их жесты, их проклятия предвещают великие несчастья, страшные беды человечества и заставляют трепетать своды здания. Их вдохновение приходит к ним из земной атмосферы, где скорбь и кара следуют сразу за грехами и преступлениями. Сивиллы Рафаэля, более христианские, чем языческие, молоды и серьезны, исполнены безмятежности. Они находятся в согласии с духовным миром, безмерно высшим по отношению к земле. Они пророчат возрождение неба, где Вечно-женственное, воплощенное в Богоматери, воцарится одесную Отца Небесного. Иегова Микеланджело – прежде всего Бог-Творец, всемогущий Иегова из Книги Бытия, окутанный плащом из бури. Господь Рафаэля является в виде сияния, это Адонай пророка Иезекииля, которого несут четыре священных животных, херувимы из ковчега. От его обнаженной прекрасной груди, от его протянутых благословляющих рук, от его склоненного лика нисходит луч благодати на коленопреклоненного пророка на вершине горы. Это Иегова, которого омолодила и смягчила любовь. Это уже Отец Небесный, от которого родится при помощи Вечно-женственного Христос Спаситель. Он заставляет вспомнить строки из Библии:

«Гроза прошла над Моисеем, но Господь не был в этой грозе. Потом подул легкий ветер, и Господь явился в этом ветре».