Впусти меня - Линдквист Йон Айвиде

– Слушай, Лакке, не хочу, конечно, вмешиваться… но чем ты вообще занимаешься? Откуда у тебя деньги?

– А у меня их нет.

– Ну, немного все-таки есть.

– Это же Швеция. Вынеси стул, поставь на тротуар, сядь и жди. Стоит набраться терпения, как к тебе непременно кто-то подойдет и даст денег. Ну или как-нибудь о тебе позаботится.

– Ты и ко мне так относишься?

– Виржиния. Только скажи: «Лакке, уходи», и я уйду.

Прошел еще месяц, прежде чем она это сказала. Он запихнул в одну сумку одежду, в другую книги – и был таков. После этого они не виделись полгода. За это время она стала больше пить, уже в одиночку.

Когда она снова увидела Лакке, он изменился. Погрустнел. Эти полгода он жил в доме своего отца, угасавшего от рака где-то в Смоланде. Когда отец умер, Лакке с сестрой унаследовали дом, продали его и поделили деньги поровну. Лакке хватило своей доли на собственную квартиру со скромной квартплатой в Блакеберге, и он вернулся навсегда.

На протяжении последующих лет они все чаще виделись в китайском ресторане, куда Виржиния стала заглядывать через день. Иногда они уходили вместе, шли к ней домой, тихо занимались любовью, и, по молчаливому обоюдному согласию, когда Виржиния возвращалась с работы на следующий день, Лакке уже не было. Их союз был лишен каких-либо обязательств – иногда проходило два-три месяца, прежде чем они снова делили постель, и обоих это полностью устраивало.

Они прошли мимо универсама «ИКА» с рекламой дешевого фарша и лозунгами вроде «Ешь, пей и радуйся жизни». Лакке остановился, дожидаясь Виржинии. Когда она поравнялась с ним, он предложил ей руку. Она взяла его под его локоть. Лакке махнул в сторону магазина:

– Как дела на работе?

– Как обычно. – Виржиния остановилась, кивнула: – Вон, смотри, это я сделала!

Перед ними стоял рекламный щит с надписью: «Измельченные томаты. Три банки – 5 крон».

– Красиво.

– Правда?

– Да. Сразу захотелось измельченных томатов.

Она легонько подтолкнула его в бок. Почувствовала локтем выпирающие ребра.

– Ты хоть вкус еды вообще помнишь?

– Слушай, тебе не надо обо мне…

– Я знаю. Но все равно буду.

* * *

«Э-э-э-л-и-и… Э-э-э-л-и-и…»

Голос из телевизора казался знакомым. Эли попыталась отползти от экрана, но тело не слушалось. Только руки скользили по полу в поисках какой-нибудь опоры, как в замедленной съемке. Она нащупала провод. Стиснула его в кулаке, будто спасательную веревку, протянутую сквозь туннель с телевизором в конце. Из телевизора к ней кто-то обращался:

«Эли… где ты?»

Голова налилась такой тяжестью, что Эли не хватало сил ее поднять. Она нашла взглядом экран и, конечно же, увидела… Его.

На плечах, облаченных в парчовый камзол, лежали светлые локоны белокурого парика из настоящих волос. В их обрамлении и без того женственное лицо казалось еще уже. Тонкие накрашенные губы растянулись в улыбке, раной зиявшей на напудренном лице.

Эли удалось чуть приподнять голову и разглядеть Его лицо целиком. Голубые, по-детски большие глаза, а над бровями… Воздух толчками выходил из ее легких, голова бессильно упала на пол, так что в носу что-то хрустнуло. Смешно. На голове у Него красовалась ковбойская шляпа.

«Э-э-э-л-и-и…»

Другие голоса. Детские. Эли снова подняла голову. Шея дрожала от напряжения, как у младенца. Капли отравленной крови стекали из носа прямо в рот. Человек на экране раскинул руки в приветственном жесте, обнажив красную подкладку камзола. Подкладка колыхалась, шевелилась. Она состояла из детских губ. Сотен детских губ, искаженных болью, пытающихся рассказать свою историю, историю Эли.

«Эли… пора домой…»

Эли всхлипнула, зажмурилась, ожидая, что холодная рука вот-вот ухватит ее за шкирку. Ничего не произошло. Она снова открыла глаза. Картинка сменилась. Теперь цепочка бедно одетых детей брела по заснеженным просторам к ледяному замку на горизонте.

Этого не может быть.

Эли плюнула кровью в телевизор. Красные капли брызнули на белый снег, стекая с ледяного замка.

Это не взаправду.

Эли рванула спасательную веревку, пытаясь выкарабкаться из туннеля. Послышался щелчок, вилка выскочила из розетки, и телевизор погас. Вязкие струйки кровавой слюны стекали по темному экрану, капая на пол. Эли уронила голову на руки и погрузилась в темно-красный водоворот.

* * *

Виржиния на скорую руку состряпала рагу из мяса, лука и помидоров, пока Лакке неспешно принимал душ. Когда все было готово, она вошла к нему. Он сидел в ванне, повесив голову, а на шее у него болтался шланг от душа. Позвонки – как теннисные шарики под кожей.

– Лакке? Еда готова.

– Ага. Хорошо. Долго я тут?..

– Да нет. Но мне уже звонили с гидростанции, сказали, что грунтовые воды скоро иссякнут.

– Что?

– Ладно, пошли.

Она сдернула с крючка свой халат, протянула ему. Он встал, опершись руками о края ванны. Виржиния аж вздрогнула при виде его истощенного тела. Заметив это, Лакке произнес:

– И ступил он из ванной, богам подобный, и вид его ласкал глаз.

Они поужинали, распили бутылку на двоих. Поел Лакке не то чтобы очень, но хоть так. Они распили еще бутылочку в гостиной и пошли спать. Немного полежали рядом, глядя друг другу в глаза.

– Я перестала пить противозачаточные.

– Ясно… Ну, можем и не…

– Да я не к тому. Просто теперь это незачем. У меня больше нет месячных.

Лакке кивнул. Подумал. Погладил ее по щеке.

– Расстроилась?

Виржиния улыбнулась:

– Ты единственный мужик из всех, кого я знаю, кому могло прийти в голову такое спросить. Ну да, немножко. Как будто это и делало меня женщиной. А теперь все кончилось.

– Мм. Ну, для меня не кончилось.

– Правда?

– Да.

– Ну тогда иди сюда.

Он послушался.

* * *

Гуннар Холмберг шел по снегу, волоча ноги, чтобы не оставить неопознанных следов, способных осложнить работу криминалистов. Затем он остановился и посмотрел на след, тянувшийся от дома. Отсветы костра окрашивали снег в рыжий цвет, а от жара на лбу выступили капли пота.

Холмбергу неоднократно приходилось выслушивать насмешки коллег из-за своего – пускай наивного – убеждения, что современная молодежь по натуре своей добра. Именно эту веру он всячески пытался оправдать, охотно разъезжая по школам и ведя продолжительные разговоры с «трудными» подростками. Поэтому то, что он увидел, наводило Холмберга на печальные размышления.

Следы на снегу были оставлены маленькой ногой. Даже не ногой подростка, нет – это был след детских ботинок. Маленькие, аккуратные отпечатки на приличном расстоянии друг от друга. Оставивший их ребенок бежал. Причем быстро.

Краем глаза Холмберг заметил, что к нему направляется стажер Ларссон.

– Ноги надо волочить, черт тебя подери!

– Ой, извините.

Волоча ноги, Ларссон подошел к нему и встал рядом. У стажера были большие выпученные глаза, полные непрестанного удивления, которое в данную минуту было обращено на следы в снегу.

– Вот черт!

– Метко сказано. Это ребенок.

– Но этого же… не может быть… – Ларссон проследил взглядом за следом. – Это же натуральный тройной прыжок!

– Да, ширина шага приличная.

– Да какое там «приличная»! Это же… с ума сойти можно! Так не бывает.

– Ты о чем?

– Я занимаюсь бегом и все равно бы так не сумел… Максимум двойным. И чтобы так всю дорогу?!

Между вилл показался Стаффан. Он бегом преодолел оставшееся расстояние и протиснулся сквозь толпу зевак, собравшихся возле дома, туда, где стояла группа людей, наблюдавших за санитарами скорой помощи, которые загружали в машину труп женщины, укрытый голубой простыней.

– Ну как? – спросил Холмберг.

– Непонятно. Убийца добежал до Бэллставеген, а дальше след пропал. Тут машины ездят, надо бы с собаками.

Холмберг кивнул, прислушиваясь к разговору рядом. Один из соседей, ставший частичным свидетелем происшедшего, пересказывал увиденное следователю.