Серая мышь - Николай Омельченко

— Вот, вот, это же прекрасно, именно поэтому мы и посылаем тебя! — словно обрадовавшись тому, что я сказал, проговорил Вапнярский. — Не один ты такие речи говорил, да и ничего в них особого против Советов не было, я же слушал тебя! В них была лишь боль, тревога и призыв к национальному самосознанию. Люди с такими мыслями есть и среди партизан. Они тебя помнят и уважают, помнят, как ты пытался спасти детей от отправки в Германию, помнят твое заступничество и заботу о пленных красноармейцах, твое директорство в советской школе. Все остальное — пустяки. И не знают они, что ты у нас, мы их лазутчика об этом спрашивали, Что он ответил, пан Стах?

— Когда его спросили, не у них ли находится директор школы Улас Курчак, тот парень ответил: нет, но он слыхал, как в отряде говорили, будто бы Курчака разыскивают и УПА, и немцы, а он где-то прячется, даже жену бросил на произвол судьбы. Потому, скажу тебе, Улас, мы все делаем не с бухты-барахты. Всю операцию о твоей засылке в партизанский отряд я продумал сам лично, так что можешь быть спокоен. А то, что провалилось несколько наших агентов, тебе только на руку: они не поверят, что мы еще одним, да еще таким видным в районе человеком, как ты, можем рисковать.

Я молчал.

— Это нужно для ОУН, это будет твой малый вклад в общее великое дело нашей борьбы, — тихо сказал Вапнярский, а затем уже твердо, с командирской интонацией в голосе (пан Вапнярский-Бошик умел и так) добавил: — Это приказ, и ты, как член нашей организации обязан ему подчиниться.

— А теперь за мной, — поднялся Стах. — Я ознакомлю тебя с заданием и обсудим некоторые детали.

— Перед уходом из лагеря зайдешь ко мне, — бросил Вапнярский.

— Легенда твоего прихода в лагерь проще простой, — уже по дороге объяснил мне Стах, — твою учительку-жидовку прятал у Омельяна не Юрко, а ты, вот за это тебя УПА и немцы и разыскивают. Скажешь им, что скрывался в лесу, высмотрел, где размещены наши отряды, — это для них уже не секрет, по словам лазутчика, они все знают, неизвестна им лишь наша численность и вооружение.

В землянке наш грозный начальник СБ дал мне еще десяток разного рода заданий. Главные из них — обнаружить дислокацию партизанских аэродромов, куда прибывали из советского тыла самолеты с грузами; найти базы с военным снаряжением, оружием, боеприпасами и продовольствием; узнать передвижения партизан, численность их отрядов; уходя из отряда, желательно любым путем добыть рацию с запасом питания, — наша в курене выбыла из строя, а немцы в последнее время стали прижимисты, отношения с ними с каждым днем все больше обостряются. Об этом же незадолго до моей засылки в отряд говорил мне Вапнярский.

— На хрена нам такие союзники, которые безостановочно драпают от самого Сталинграда и скоро отдадут большевикам всю Украину! Нашими руками они делают самые грязные и черные дела.

Когда я зашел попрощаться с Вапнярским, он налил в две чарки водки, заверил меня в том, что мое задание, как и любое другое, хоть и опасное, но не такое уж рискованное, в противном случае он отстоял бы меня от засылки в отряд. Пожелав удачи, он выпил и театрально, «на счастье» ударил рюмку об пол, но она не разбилась, — пол был земляной, а чарка граненая, крепкая.

— А, — махнул он с досадой рукой, — не будем суеверными. Береги себя, У лас, и поверь: другого выхода у нас не было, всех перебрали — пеньки пеньками. Будь осторожен и помни, — ты еще нужен организации для будущих серьезных дел.

Он меня обнял и расцеловал; от него, как всегда, сильно несло сивухой.

На тропе, которую мне указал Стах, меня остановил передовой партизанский пост. Партизан было трое; одного я так и не видел, когда те двое окликнули меня и подошли ко мне, он оставался где-то за кустами. Впереди шел с автоматом наготове мужчина, лет сорока, с желтыми прокуренными усами, от него так несло табаком, что я даже издали услыхал этот запах, всю жизнь казавшийся мне самым неприятным. Он стал обыскивать меня, в этот момент я услыхал, как второй, идущий следом за ним парень, на вид подросток с едва пробившимся пушком на верхней пухлой губе, воскликнул обрадованно и с таким удивлением, словно увидел динозавра:

— О, Улас Тимофеевич! Товарищ директор!

— А может, он уже стал пан директор? — ощупывая мои карманы, недобро спросил пожилой.

Но я заговорил с младшим:

— Спасибо, что узнал, а мне хоть и стыдно, не могу припомнить.

— И не сильтесь, Улас Тимофеевич. Два года назад я был в полтора раза меньше ростом, самый маленький в классе, вымахал уже потом, когда школа закрылась. Я — Володя Франько, в седьмом был…

Мне действительно было стыдно, но не потому, что не узнал своего ученика, а оттого, что пожилой партизан так бесцеремонно и грубо обыскивал меня, да еще при бывшем ученике, — такое со мной было первый раз в жизни.

— И куда ты направляешься? — закончив обыск и не найдя ничего компрометирующего, спросил пожилой.

— Ищу партизан.

— И вы так откровенно говорите об этом? А если мы не партизаны, а какая-нибудь националистическая банда?

— Вы разговариваете на суржике, смеси украинского и русского языков, а там таких нет, таких там убивают.

— Вона! — удивленно воскликнул пожилой партизан. Видимо, удивился смелости моего ответа: — Откуда тебе это известно?

— Это всем известно, — ответил я.

— А в отряде, что собираешься делать?

— Что все, то и я.

— Все защищают Родину, сражаются против немецко-фашистских захватчиков. А ты где был до сих пор?

— Сидел возле жены с ребенком.

— Дядя Степан, — вдруг нетерпеливо проговорил Володя, молчавший до этого, — да ведь это же наш директор, он против фашистов, я помню, как он нам рассказывал про убитых бомбами, про девушку, которой оторвало ноги, его самого дважды откапывали после бомбежки.

Партизан молчал, все еще медлил с окончательным решением, будто и не слышал слов своего напарника.

— Веди ты его в штаб, там разберутся, — раздался голос из-за кустов.

Привели. Тот же лес, похожая на нашу землянка, и за таким же столом трое: командир отряда Андрей Иванович Коваль, коренастый, сутуловатый, этакий кряжистый мужичок, но лицо довольно интеллигентное, голос без стальных ноток, не привыкший, видимо, к жестким командам, наверное, и командиром этот человек стал в силу необходимости, а до этого занимался вполне мирным трудом; как позже я узнал, Коваль до войны работал заведующим городской детской поликлиникой.

Остальных я не запомнил, знал только, что второй был начальник штаба и еще кто-то в военной форме. Ритуал тоже знакомый — сначала говорили со мной все (только не давали наставления, а допрашивали), потом для более детального допроса меня повел к себе тот, в военной форме.

Выслушали с настороженным вниманием и, казалось, со всей доброжелательностью. Я рассказал, как пришла ко мне в школу Сима, у которой погибла вся семья, как я договорился с лесником Омельяном, и тот два года прятал у себя учительницу, потом ее обнаружили, — тут я выложил все, как и было, — и про томик Гейне, и про Вапнярского, и про Стаха, и о том, как ее изнасиловали, как пытали Омельяна, и он не выдержал, назвал меня.

— Кто же вам там подробно обо всем поведал? — несколько манерно, недоверчиво спросил военный.

— Люди, — пожал я плечами.

— Конкретно.

— Жена. А ей рассказывали жены польских полицаев. Жена у меня полька. Да и вся округа об этом знает, может, что-то успели и прибавить, но в основном все так и произошло. Меня через жену предупредили, чтобы я скрылся. Прятался в лесу. Но сколько можно! Решил идти к вам. Назад мне дороги нет, думаю, буду полезен. Могу быть переводчиком. — И, вспомнив слова пожилого партизана, доставившего меня в отряд, добавил: — А могу и с оружием в руках сражаться против немецко-фашистских захватчиков.

— Как вам удалось найти расположение отряда? — поинтересовался начальник штаба.

— Мне сказали: левее Антонова болота, за Черным озером.

— Кто вам дал такие точные координаты? — спросил военный.

— Это не секрет — в селе многие знают: там-то и там-то появились партизаны, а самый ближний отряд — за Черным озером.

— Откуда там такая информация? — даже нагнулся ко мне через стол военный.

— В село к родным иногда приходят из отрядов УПА, — помыться, переодеться. Вот и говорят. Рассказывали, например, что на днях партизанского лазутчика задержали, скорее всего, из вашего отряда. Он-то, наверное, и рассказал: его пытали, потом повесили.

Командир побледнел, все трое переглянулись, и я понял, что об этом они еще не знали; новость их ошарашила.

— А вы случайно не знаете его имени и фамилии, хотя бы какой он из себя? — после недолгого молчания спросил командир.

— Откуда мне знать? — пожал я плечами.

Потом меня увел к себе военный, капитан, тот допрашивал обо всем подробно. В общем, как я понял, он мне поверил, но ему хотелось выудить не так факты из моей биографии, как узнать мою настроенность, искренне ли я намерен сражаться с немцами или же пришел в отряд, чтобы только пересидеть трудное время, спасти свою шкуру. Мы долго с ним говорили; касались и взаимоотношений между националистическими отрядами. Позже об этом они меня расспрашивали вдвоем с командиром; тут уж я говорил правду, мотивируя свою осведомленность все тем же источником — молвой людей, близких к националистам, и собственными наблюдениями. Я говорил чистую правду, потому что понимал — они осведомлены обо всем не меньше меня. Я впервые с горьким смаком рассказывал своему врагу о гибельной конфронтации между отдельными политическими направлениями в ОУН и ее отрядах, доходившей до вооруженных столкновений, а страдали от этого большей частью ни в чем не повинные люди, украинцы. В междоусобной вооруженной борьбе главари разных националистических отрядов выясняли свои личные отношения, завоевывали власть.