Жизнь наверху - Джон Брэйн

Я отворил калитку и прошел в садик. Я опять мог поглядеть на замок Синдрема глазами Барбары, и он опять предстал передо мной как исполненный таинственности заколдованный замок на вершине холма над рекой. И Норе там нечего было делать; я не позволю ей отнять его у нас с Барбарой.

Барбара, верно, спит сейчас в своей кроватке под темно-синим, усыпанным серебряными звездами потолком и не знает, что я стою здесь, в залитом лунным светом саду. А когда увидит меня, то сначала будет радоваться, что я вернулся, и лишь потом спросит, что я ей привез. Если вообще спросит. А быть может, и не спросит совсем. Жадность ей не свойственна.

Я достал было пачку сигарет, но сунул их обратно в карман — запах табака заглушит аромат ночи. Чирканье спички нарушит тишину. Я прислонился к стене и дал ночи и тишине завладеть мною. Мое будущее стало для меня наконец ясно. Оно уже не пугало меня.

Где-то далеко, в глубине долины, раздался гудок паровоза. Это был леддерсфордский, десять двадцать. Я удивился, обнаружив, что нахожусь в саду уже целых двадцать минут. Уорли будет стоять на том же месте и завтра, а ночной воздух свеж. Я окинул долгим прощальным взглядом долину и тихонько отворил парадную дверь.

В гостиной никого не было. Я поставил на пол портфель. Мне хотелось сделать Сьюзен приятный сюрприз: у меня были для нее хорошие новости по поводу тиффилдского контракта, и я привез ей подарок — голубой нейлоновый халатик. Сьюзен знала, как важно было уладить это дело с контрактом, а о нейлоновом халатике она мечтала с тех пор, как ей попалась на глаза реклама в «Обзервере». А она очень рано улеглась спать, да еще забыла выключить электричество — пускает на ветер мои трудовые денежки. И в пепельнице полно окурков.

Мне вспомнилось настроение, с каким я входил в дом, и гнев мой начал утихать. Я вынул ночной халатик из портфеля. Казалось, он весил не больше тех восьми фунтовых бумажек, которые я за него заплатил. Я представил себе лицо Сьюзен, когда она развернет пакет. Отнесу ей сейчас, решил я, и стал подниматься по лестнице, держа небольшой плоский сверток за спиной.

Комната Барбары была крайняя на лестничной площадке, комната Гарри — рядом с ней. Я остановился и приотворил дверь. Барбара крепко спала, обхватив руками медвежонка. Стараясь не шуметь, я затворил дверь.

Я еще продолжал улыбаться, когда из спальни до меня долетел голос Сьюзен. Это меня не испугало, как прежде когда-то: Сьюзен часто разговаривала, вернее, лепетала что-то во сне. Я уже взялся было за ручку двери, когда снова раздался ее возглас:

— Милый, милый…

Потом я услышал мужской голос. Я затаил дыхание, но они там не слышали ничего. Я стал медленно спускаться с лестницы. Мои ноги ступали бесшумно по ковру, но если бы даже на мне были солдатские сапоги и я громыхал бы ими по железу, те, наверху, все равно не услышали бы ничего.

Гостиная показалась мне странно чужой, когда я вернулся туда. Всю мебель словно подменили за эти несколько минут, пока меня здесь не было. В спертом воздухе стоял невыносимый удушливый запах турецкого табака. Я хотел было распахнуть окно, но удержался. Они, конечно, не услышат, но рисковать не стоило.

Я налил себе большой бокал виски и сел в кресло в углу. Они не сразу меня заметят, когда спустятся вниз. Но, может быть, лучше снова подняться наверх? Навалиться как следует плечом, и задвижка на двери отлетит — если только они побеспокоились запереть дверь. Одного хорошего пинка в низ живота будет достаточно, чтобы уложить Марка на месте. Если мне повезет, я не убью его, но он едва ли будет этому рад.

Мой рост был шесть футов, а его — пять футов с половиной. Я был одет, а он голый. Я знал, что он там, а он думал, что я за двести миль отсюда. Расправиться с ним было даже слишком легко, слишком упоительно легко. И Сьюзен я тоже не буду убивать. Хорошенькой женщине можно придумать наказание пострашнее, чем смерть.

Я вскочил, поднялся по лестнице до половины и только тут вспомнил про Барбару. Раздастся крик — быть может, один-единственный возглас, но Барбара проснется и прибежит в спальню к своим родителям, прижимая к груди медвежонка. И при виде того, что предстанет ее взору, весь мир ее детских понятий разлетится вдребезги. Да, это будет именно так — как разбить зеркало: трещины разбегутся сразу во все стороны, и вот оно уже погибло, его не восстановишь. Я держал жизнь Барбары в своих руках.

Я снова стал медленно спускаться. Я спускался долго: шестнадцать темно-серых, покрытых ковром ступенек, мимо морского пейзажа Дюфи, мимо джунглей Руссо — в прихожую, где темно-серый ковер уступал место темно-красному, и назад, в гостиную.

Я снова опустился в кресло в углу. Отхлебнул виски, но мне показалось, что оно утратило всякий вкус. Ничто не помогало, ничто не могло смягчить тяжесть удара. Оставалось только одно: ждать. Я подумал — не закурить ли. Но достать сигареты из кармана, зажечь спичку — все это требовало непомерных усилий. А мне нужны были все силы для того, чтобы ждать. Теперь они уже скоро спустятся вниз. Он не рискнет возвращаться домой много позже того часа, когда все кабаки в городе закрываются.

Я поднял голову, мне послышались шаги наверху. Но все было тихо. Внезапно я ощутил что-то мягкое и скользкое в левой руке. Точно кто-то сунул мне в нее какой-то предмет. Должно быть, я бессознательно разорвал пакет и комкал в руке халатик. Я разжал пальцы, и он упал на пол рядом с разорванным пакетом из блестящей голубой полосатой бумаги.

Когда они, держась за руки, вошли в гостиную, я ощутил лишь страшную неловкость. Мне не хотелось смотреть на них и, как это ни глупо, мне не хотелось, чтобы они смотрели на меня. И все же я смотрел на них, и даже достаточно долго, чтобы от меня не укрылась переполнявшая их чувственная радость. Завистливо, с похолодевшим сердцем я смотрел на них, почти как незваный гость.

Марк увидел меня первый. Он выпустил руку Сьюзен. Она с недоумением на него поглядела.

— Что с тобой? — спросила она.

И тут она увидела меня. Рот ее открылся, казалось, она сейчас закричит, но она не издала ни звука. Она шагнула к креслу, вернее, почти повалилась в него, широко раздвинув ноги, уронив руки на подлокотники. Но она не вцепилась в кресло,— наоборот, словно обмякла вся. Я подошел к ней.

— Не сиди, как шлюха,— сказал я.— Даже если ты шлюха.

Она сдвинула колени, но выражение ее лица не изменилось.

Марк, по-видимому, пришел наконец в себя.

— Спокойнее, спокойнее, старина,— сказал он.— Не делайте слишком поспешных умозаключений. Я только сейчас зашел. Шпингалет на окне…

— Я сижу здесь уже полчаса,— сказал я.— Убирайтесь вон.

— Шпингалет не опускался…

— Убирайтесь вон, пока я вас не убил.

Он с беспокойством поглядел на Сьюзен.

— Я не могу оставить вас с ним,— сказал он.— Если он вбил себе в голову эту идиотскую мысль…

— Лучше уйди, Марк,— сказала Сьюзен.— Он в самом деле может убить тебя, если ты не уйдешь. Посмотри на его лицо.

Она произнесла эти слова так бесстрастно, словно предлагала ему поглядеть на мой галстук, рубашку или ботинки.

Я шагнул к нему. И тут же понял, что совершил ошибку: дикое, остервенелое желание убить его уступило теперь место холодному расчету, и я мысленно прикидывал не спеша, как мне лучше за него взяться.

— Убирайтесь, чтобы я вас здесь не видел,— сказал я.

Его глаза расширились. Они были светло-карие, почти золотистые; я никогда раньше не видел этого так отчетливо, как сейчас.

Мне припомнилась драка в баре между двумя американскими солдатами, которую я наблюдал в Уоппинге во время войны. Меня чуть не стошнило, когда я смотрел на них, но сейчас я чувствовал себя иначе. Я улыбнулся и сжал кулаки, выставив вперед костяшки больших пальцев. Мне казалось, что я готов любой ценой оплатить предстоящее мне сейчас, через несколько секунд, удовольствие — ни с чем не сравнимое удовольствие, слаще которого я еще ничего не изведал. Я начал медленно, очень медленно поднимать руку, но в тот миг, когда я уже готов был нанести удар, Марк отвернулся.

— Боже милостивый! — почти всхлипнул он.— Боже милостивый! — И выбежал из комнаты.

Хлопнула парадная дверь. Я сел, у меня закружилась голова.

— Налей мне, я хочу выпить,— сказал я Сьюзен.

Она принесла мне бокал виски и села на прежнее место.

— Я чувствую себя, как последний сводник,— сказал я.— Не понимаю, почему я не убил этого жалкого, грязного подонка.

— Ты же не хотел его убить, ты хотел сделать хуже,— произнесла она ровным, бесстрастным голосом.— Разве не так? — Внезапно она истерически захихикала.

— Перестань,— крикнул я.— Ему ничего не грозило, как и тебе, пока моя дочь находится здесь, в этом доме. И все равно я чувствую себя сводником.

Она продолжала истерически смеяться. Я подошел и влепил ей пощечину.