Грустный шут - Зот Тоболкин

— Тты, значит? На, получай, харя немытая! — пустая лагушка полетела куда-то в угол, с грохотом ударилась о камень, но не распалась.

— Тут без меня не разобраться. — Барма бесстрашно прошел внутрь. По стенам, обитым полками, стояли бочонки, сулеи, туеса, кадки. Над входом резная красовалась дуга. Хоть сейчас вешай на нее колокольчик, дугу — в гужи, и в путь. Может, колоколец болтливый расскажет про этого странного человека, про все, что с ним было?

В углу, в каменной нише, высечен идол. Пасть раззявлена.

— Ты кто? — обернулся к Барме угрюмый хозяин. На руках, на ногах лязгнули цепи. Касаясь пола и стен, они высекали искры. Те искры пронизывали Барму — жгли или холодили, он не понял, но пронизывали насквозь, цепи терли, словно висели на нем самом.

— Я-то? — Барма ужал руки, словно желал скинуть с себя невидимые цепи, потер места, на которых они должны были висеть. — Не узнал разе? Барма я, человек в этом мире известный.

— Чо-то не признаю, — кандальник задумался, поскреб ногтями свалявшиеся кудлатые волосы и, словно пробуя слово на вес, повторил: — Бар-ма… Нет, не упомню. Да то не суть, — мужик снял с полки маленький в узорах бочонок, протянул Барме. — Смочи губы!

— Чем? Тут пусто, — Барма опрокинул бочонок — из него не текло, хоть, судя по весу, он был полон. Не пригубив, передал хозяину.

— У, сатанинское семя! — проворчал тот, когда в бочонке, а потом и в горле забулькало. — Чо делать умеешь? — спросил он, утолив жажду.

— Была бы дочь у тебя — внука бы сделал.

— Была… упокоилась, — гулко вздохнул мужик. Изо рта несло застарелым перегаром, но широкое лицо не обрюзгло, все еще было свежо и упруго. — Воевода наш ссильничал ее. Я его… — Он положил на горло толстые, как канат, пальцы, вздохнул снова.

— Святой человек, — стараясь развеять горе его, засмеялся Барма и снова подал хозяину бочонок, — прими крови Христовой.

Тот вскинул бочонок и огромными глотками принялся глотать.

— В цепи-то кто тебя заковал?

— Братья… Сами куда-то в леса утекли. Я пьян был, остался.

— Как же они бросили одного? Братья своих не бросают.

— Солдаты нагрянули. Клад искали, который разбойником спрятан.

— Нашли?!

— Дак его братья давно сыскали. С им и утекли. Меня здесь грехи отмаливать оставили.

— От души молишься, — расхохотался Барма, проникаясь к отшельнику все бо́льшим расположением. «Весел человек русский. Вот и в цепях не унывает. Да сколько плакать-то можно? Пора и посмеяться. Я вот смеюсь, хоть душа иной раз плачет». — А споришь с кем?

— С чертом каменным. Внушаю ему: мол, бочки-то я всех лучше лажу. Первым бондарем был у себя. Он успоряет.

«Клад-то наш улыбнулся!» — без особого сожаления подумал Барма. Он и верил в тот клад не слишком. Человек — вот клад. Человек все может. Заставь его только мозгами раскинуть. Ведь вот сидит в пещере темной этот чудак — бочки делает, дуги узорами украшает… Мне ли отчаиваться, когда есть Митя, Даша, Гонька, Кирша? И этого с собою возьму. Человек он веселый.

— А ты, случаем, не тот, который с хвостом, с копытами? — опорожнив почти полбочонка, запоздало испугался отшельник. — Винишка не было и вдруг потекло.

— Загустело, потому и не текло.

— В бога веруешь? — не отступал отшельник, украдкой обмахнув лоб.

— У меня свой бог, то сразу не поймешь. Но ежели страх берет — могу перекреститься. — Теперь и Барма осенил себя крестом в угоду отшельнику. — Отмачивай душу-то! Я той порою раскую цепи.

— На мне епитимья. Пока идол не скажет, что я лучший бондарь, воли мне не видать. Худым бондарем быть не желаю. Первым был, первым и останусь.

— Мастерство не от безделья приходит, от труда. На пустые споры тратишься.

— Все одно не уйду, пока черт не отпустит, — с мрачным упрямством заявил бондарь, отставив в сторону пустой бочонок.

— Ну так спроси его снова, кто лучший бондарь: ты или он? — посоветовал Барма, умышленно изменив порядок слов.

Отшельник послушался:

— Эй, кто лучший бондарь: я или ты?

— Ты-ы, — нехотя уступило чудовище.

— Я! Я! Я! — завопил отшельник, взмахнул руками — цепи спали.

— Вот чудо-то! — изумился Барма, поднимая цепь. Она была распилена. — Чудо-то рукотворное!

— Давно уж перетер их о камень. Гласа идолова ждал. Дождался, слава Христу.

— Молитвы помнишь какие, человек божий?

— Была охота! У меня свои молитвы.

— Думал, обвенчать меня сможешь. Невеста томится.

— Это по силам. — Человек снял с полки другой бочонок и, заявив, что вино святое, предложил глотнуть. — Сил прибавляет.

— А я не ослаб.

Барма позвал своих спутников в пещеру, и обряд венчания был закончен в два мига.

— Ну вот, любитеся, плодитеся, — напутствовал новобрачных отшельник.

Митя в своем журнале записал:

«На берегу озера нашли каменную яму. Клада в той яме не оказалось. Зато был мужик черный, страшный и в цепях. Иноком назвался, Иннокентием. Он и венчал Тиму с Дашей».

— Возьмите меня в товарищи, сгожусь, — сказал после венчания Иннокентий.

Его приняли. Забрав с собой два последних полных бочонка, припер батиком дверь, перекрестил ее, сплюнул и впервые за много месяцев вышел на волю. День весел был, брызгало солнце. Душа, дремавшая долгую зиму, проснулась и удивленно распахнула глаза.

4

Муж Феши, Красноперов, перетряхивал на таможне тюки, князь Римский и Русский — всю Россию.

Вернувшись из Березова, в котором было уготовано место князю двух империй, таможенник не встретил у жены ласки и теперь выслеживал своего соперника. По Москве, по Петербургу рыскали ищейки светлейшего, искали Пиканов и Дашу. Меншикову было уже тем легче, что он знал, кого ищет. Красноперов не знал. И потому, сказавшись, что уезжает по делам службы, в ту же ночь постучался к старой ворожее Агафье, жившей напротив. Дав ей гривенный, устроился у окна и до самого утра выжидал, не подъедет ли кто к дому. Старуха, не единожды гадавшая Феше, раскатывала по тарелке бобы, щеря частые, еще несъеденные зубы, ворчала под нос: «Ушлый больно! Так и выложь ему: кто да кто! А сам гривенничком пожаловал. Феша-то побольше тебя даривала. И ишо не раз одарит».

— Чо бунчишь, старая ведьма? — отгоняя дрему, вскакивал Красноперов, долгий, негнущийся, скрипел всеми частями тела. Видно, давно не смазывали. — Поди, в сговоре с ей?

— Орешь тут, ровно хозяин, — старуха стегнула таможенника черными страшными глазами, зашевелила частою паутиной морщин, бормоча: — Тут боб, там бор, чистая вода, придет из воды беда…

— Молчи, молчи, не кликай! — Красноперов, пугаясь, начал креститься, но там, где положено быть образам, сидела сорока, чистила перья. Замахав руками на птицу, таможенник сплюнул и снова уставился в окошко.

Страшна, ведьмовата с виду бабка Агафья, а сроду единой живой души не обидела. Может, потому, что сама натерпелась лиха выше трясущейся седой головы. Крохотною была, когда родителей потеряла. Гнали их в Сибирь, да не догнали: оба померли в пути. Агашка, себе на беду, выжила. И начались ее немыслимые скитания. В Нижнем Новгороде, на ярмарке, подобрал девчонку старый персианин, увез с собой. Позже ее перекупил грузин. Полюбил русскую девку кавказец, повез к себе, но в степи ее перехватили татары. Рыжий татарин продал пленницу турку, того перехватили на реке лихие русские люди. И жила Агашка с атаманом казацким, пока не затосковал он, скрываясь от недругов, не кинулся в Сибирь, к вольнице. Здесь, в одной из битв потеряв спутника, стала Агафья женою простого казака Махони, прошла с ним до самой Чукотки, а позже и на Камчатке бывала. Помирать Махоня приехал на родину, а вместе с ним — и состарившаяся Агафья. Хоть и негусто было в загашнике, а купили домок. Соседи — Пикан да Тюхин — поставили баньку, оградку поправили, нарубили дровец. Старухе много ли надо: кости погреть да чайку пошвыркать. Ну, может, иным дурочкам на бобах или на картах погадать. Карты — главная ценность старухина. Подарил ей карты покойный Махоня — три колоды купил у англичанина за пяток песцовых шкурок. Ох и нарядны были картинки! Сказал, для игры, а там же, на Камчатке, увидала Агафья старого костоправа, гадавшего на базаре, и научилась у него редкому и незнакомому искусству гадания. Измученная, усталая, но ничуть не потерявшая интереса к жизни, зацепилась бабка в Тобольске. И здесь нашлись добрые люди: та же Фелицата, частенько прибегавшая поворожить, и Антонида Потаповна. Последняя травами лечить научила. Трав-то в Сибири полным-полно. Так что врачеванье, помимо всего, еще и кормило. Народ здесь не бедный живет, да и не шибко суеверный. В России чуть что — на бога оглядываются. Здесь бога поминают от случая к случаю. Вот и гадает бабка старая всем, кто пожелает, врачует душу и тело. Феша Красноперова заходит к ней чаще других. Большеглазая, тихая татарочка. Полюбила, глупая, старого человека, голову потеряла. А человек этот, Пикан, по женке своей убивается. Тюхин и тот не может вытянуть мужика на улицу. Была и Агафья у Пикана, наговоренной водой на него брызгала, травами приворотными поила. Потом, когда подсобные средства не помогли, вывела на картах: «Спасенье его в тебе, Феоктисья!»