Чужаки - Андрей Евпланов

После обеда Тамара надела сарафан и повела Жеку на речку, а Федор Христофорович и Глеб остались под навесом.

— Ну, как ты здесь, батя? — спросил сын. — Малость пообвык? Вспомнил свои молодые годы?

— Ты же знаешь, — ответил отец, — что я только по паспорту деревенский, а на самом деле в сельской местности никогда не жил, то есть почти никогда.

— Но тебе здесь нравится?

— Природа тут красивая и люди хорошие, но, по правде говоря, я все время чувствую себя школьником, который вышел к доске отвечать урок.

— Вся наша жизнь — сплошной экзамен, — попробовал пошутить Глеб.

Но отец его не поддержал.

— Так-то оно так, но экзамены просто из любви к этому делу никто не сдает. А я никак не могу взять в толк, зачем мы все это затеяли. Нужна Женьке дача на лето, так поехали бы в Раздоры и сняли дачу, как все делают, а то прямо какое-то великое переселение затеяли.

— Папа, тут не в Жеке дело, хотя и ему тоже свежий воздух не повредит. Прежде всего, дача нужна тебе. И не скромничай, пожалуйста, ты ее заслужил своим беззаветным трудом, своей кровью, пролитой за нас…

— Ах, оставь, пожалуйста, этот вздор. Ты не на собрании. Тебе прекрасно известно, что меня за всю войну даже не царапнуло, и, вообще, я в боях почти не участвовал, а выполнял обычную инженерную работу.

— Все равно ты много сделал, — настаивал сын.

— Мне за это платили, — возразил отец.

В конце концов они перешли на воспоминания и просидели под навесом до тех пор, пока Тамара и Жека не вернулись с речки.

Тамаре очень понравилось в Синюхино. Она не уставала об этом говорить и все нахваливала Федора Христофоровича за то, что он сумел выбрать такое изумительное место. Каждое утро она шла купаться на речку, потом съедала два яйца всмятку. После завтрака она брала книгу и устраивалась с нею под сиренью, возле дома. Она попыталась было готовить обеды, но керосинка выводила ее из себя, и потому Федор Христофорович, который успел уже немного привыкнуть к этому несовершенному кухонному орудию, взял на себя обязанности стряпухи. Круп и консервов у него было вдоволь, яйца, молоко и всякую зелень он покупал у соседей, хлеб по вечерам привозили в сельпо, а мясо для него где-то доставал Пиккус, втридорога, но зато парное. Так что с продуктами проблем не было. Вскоре в Синюхино поспела клубника. И это стало настоящим праздником для семьи Варваричевых.

Сначала соседи продавали им клубнику. Но потом Тамара познакомилась кое с кем из местных женщин и особенно сошлась с Самохиной, которая с успехом заменяла в Синюхино многотиражку. Та ей ежедневно докладывала, что почем и где, а заодно сообщала массу подробностей из жизни односельчан. Это было чем-то вроде подарка фирмы постоянному клиенту. Тамара слушала ее и поддакивала, хотя ее совершенно не интересовало, кто с кем пил и куда потом делись дрова. В своем сарафане из ситца и косынке в крупный горошек она казалась настоящей сельской женщиной. Так что издалека можно было подумать, что вот встретились две кумушки и зацепились языками.

Но говорила-то Самохина, а Тамара только слушала. Потом она выносила из дому коробку конфет «Вечерний звон» и угощала Самохину. Та жеманничала, потом брала одну конфетку, другую и третью. На этом их ежедневные встречи заканчивались. Самохина бежала к кому-нибудь из товарок, рассказать, что еще выдумали москвичи для своего обустройства. А Тамара брала корзинку и шла туда, где что-нибудь продавалось. Она по деревенскому обычаю здоровалась с каждым встречным, и люди отвечали на ее приветствия. «Пусть не думают, что мы перед ними заносимся, — рассуждала она. — Но и запанибрата с ними нельзя. Моментально на шею сядут».

— Не подавайте виду, что нуждаетесь в их услугах, — поучала она Федора Христофоровича, перебирая ягоды для варенья. — Если они это поймут, то заставят вас плясать под свою дудку. Они вам будут льстить, пресмыкаться перед вами, улыбаться вам, заглядывать в глаза и одновременно обирать вас как липку. А когда, не дай бог, вы окажетесь в беде, ни один из них не подаст вам руки. Мне на работе один сотрудник рассказывал, как однажды пошел на лыжах и заблудился. Уже темно, а он один в поле в мороз и никакого жилья. Наконец, увидел дома и стал стучаться, чтобы хоть обогреться, и никто, представьте себе, дверь ему не отпер, даже света не зажигали. Хорошо еще, рядом шоссе оказалось. Он на него вышел, и его подобрала какая-то машина, а то бы замерз у них на пороге.

— Эту же самую историю я слышал и от своей сотрудницы, — заметил Глеб. — Должно быть, они вдвоем заблудились…

— Не иронизируй, — рассердилась Тамара. — Мне не нравится этот Пиккус. Он себе на уме. Надо его отвадить от дома. Он и так уже порядочно поживился за наш счет.

— Он хороший человек, — вступился за приятеля Федор Христофорович, — хотя хочет казаться хуже, чем есть. Без него мне бы никогда не поднять этого дома.

— Не смешите меня, папа, — усмехнулась Тамара. — Он делает все вашими же руками да еще и дерет с вас семь шкур. Нет уж, я больше не позволю ему дурачить наивного человека. За все его услуги заплачено сполна. А насчет внутренней отделки и печи я договорюсь с другим мастером. Есть тут один…

— Умоляю вас, Тома, не обижайте Пиккуса, — взмолился Федор Христофорович. — Мне и так здесь одиноко, пойти некуда, телефона нет, никому не позвонишь, а он приходит, и мы чаи вместе гоняем.

Тамара подумала и согласилась терпеть Пиккуса, хотя бы до того, как Глеб привезет в деревню телевизор, но все же деликатно дала понять эстонцу, что Федор Христофорович не нуждается более в его услугах. С тех пор Пиккус у Варваричевых не появлялся.

Федор Христофорович как-то не заметил исчезновения приятеля. Он был так погружен в дела своей семьи, что другие люди как бы потерялись у него из виду. Он даже не чувствовал на себе внимания этих самых других.

А они не спускали с него глаз. По несколько раз в день Степанида выходила на крыльцо и подолгу разглядывала бывший свой дом. И с каждым днем он казался ей все более привлекательным. Особенно большое впечатление произвели на нее тюлевые занавески, которые Тамара повесила на окна в первый же день своего пребывания в Синюхино. С этими занавесками дом как бы обрел для Степаниды душу. Отныне он стал для нее не просто утраченным по недоразумению имуществом, но домом в полном смысле этого слова, родовым гнездом, если хотите.

Видеть каждый день, как чужие люди строят свое благополучие на ее несчастье, было для Степаниды мучительно. Но и не смотреть на это она не могла. Какая-то сила неодолимо влекла ее на крыльцо. Поначалу, когда Степанида еще надеялась вернуть дом официальным путем, вид утраченного гнезда вызывал у нее только досаду. Но после того как эта надежда окончательно развеялась, досада постепенно стала перерастать в какую-то злобу, которая все ширилась и зрела в ней подобно злокачественной опухоли. Трудно сказать, против кого направлена была эта злоба. Во всяком случае, на Варваричевых она никак не отражалась. А вот сама Степанида страдала от нее, как от тяжелой немочи. Ближним ее тоже доставалось, особенно Клавдии, которая по всем статьям подходила на роль козла отпущения: во-первых, она была женщиной, во-вторых — претенденткой на домашний престол, и вообще чаще попадалась под горячую руку. Зависимость от невестки, пусть формальная, но все равно унизительная, в сознании старой женщины напрямую связывалась с утратой своего дома. А раз Клавдия выигрывала от этого, стало быть, она во всем и виновата.

Степанида находила тысячу причин, чтобы вызвать невестку на ссору. Убежит ли у Клавдии молоко, упадет ли на пол крышка от кастрюли, вот уже и повод для скандала. Сначала Клавдия как-то сдерживалась, то ли авторитет свекрови еще имел силу, то ли она боялась мужниного гнева, а может быть, даже из чувства вины она помалкивала или старалась уйти куда-нибудь. Но постоянные придирки кого угодно выведут из себя. Раз Клавдия сорвалась, другой и пошло. Однажды старуха ее так достала, что она сгоряча заперла ее в чулане, когда та пошла туда за веселкой. Степанида пожаловалась Николаю. Тот выслушал ее молча, хлопнул дверью и ушел. Домой он вернулся поздно, хмельной и злой, уронил ведро с водой, залил всю кухню, дал подзатыльник Васятке. Когда Клавдия попыталась усовестить мужа, он и ее ударил. Первый раз в жизни ударил, и оттого особенно больно. Она проплакала всю ночь, складывая свои вещи в чемодан. А наутро Николай просил у нее прощения, клялся, что это в первый и в последний раз, прикрикнул на мать, когда та попыталась вмешаться, и Клавдия уступила. Но со свекровью с тех пор она не разговаривала.

Васятка этого всего почти не замечал. Для него мать и бабушка по-прежнему составляли одно целое, то, что называется домом или семейным очагом. У него и своих забот было по горло: шалаш с настоящей свечкой, плот в камышах под Синей горкой, мотор от мотороллера, который, если его приладить к ржавой коляске, непременно должен заработать, да и красновидовским задавалам не мешало намять шеи… В общем, некогда было ему вникать в бабские свары.