Стужа - Рой Якобсен

Хедина, как понял Гест, Тородд недолюбливал, и после того позора, какому Гест подверг управителя, старик будто нашел в Гесте союзника и начал прямо говорить ему об этом.

Однажды ночью, когда они сидели возле плавильни, Тородд без обиняков сказал, что ему совершенно невдомек, зачем Ингибьёрг держит Хедина, эту продувную бестию с Южных островов.

— Наверно, потому, что ей хотелось иметь мужчину, — заметил Гест. — А потом оказалось, что он не тот, кто ей нужен.

Тородд коротко хохотнул:

— Может, ты и прав, исландец, но почему она его не выгонит?

— Почем ты знаешь, что не выгонит?

— То есть как?

— Просто она не успела пока его выгнать.

Тородд снова издал короткий смешок.

Белыми у него были не только волосы и борода, но и лохматые брови; ходил он всегда в сшитой собственными руками куртке из тюленьей кожи, понимал по-ирландски, умел толковать и писать руны, а когда находились охотники послушать его, твердил, что мудрость человека измеряется лишь его знаниями о жизни и делах предков. С особым интересом он относился к Норвегии и к конунгу Харальду Прекрасноволосому сыну Хальвдана, который более ста лет назад собрал воедино норвежские земли. Однако ж Харальд соединил их одною только властью, а не верою, и оттого вновь раздробил страну на куски и раздал их своим никчемным сыновьям — бездумно растратил свои же победы.

Позднее и Хакон Воспитанник Адальстейна, и Олав сын Трюггви пытались вновь собрать страну, причем сплотив ее под святым крестом, только вот в игру неизменно вступало то загадочно-неуловимое, чем отмечен весь род Прекрасноволосого, который и собирал, и снова дробил, так что теперь в Трандхейме расселся вздорный и неразумный хладирский ярл, почитай уж десятый год сидит…

— Рати у Эйрика могучие, — сказал Гест. — А бонды либо хранят верность ярлу, либо боятся его. Вдобавок при нем был мир и годы благополучия.

— Но у него нет веры! — гнул свое Тородд. — Я бывал в других краях и видел: нигде властителям не удалось противостоять новой вере, при всем их могуществе.

— Мне-то мир повидать не довелось, — сказал Гест. — Но я видел Исландию, у нас там нет ни конунгов, ни ярлов, и все же мы приняли новую веру, хотя мир по этой причине не настал, да и справедливости не прибавилось.

Тородд малость сник и пробормотал, что рано или поздно Исландия тоже окажется под норвежской рукой и законом.

— Ведь Богу нужен конунг, а конунгу нужен Бог, это все владыки уразумели. И тут уразумеют, можешь мне поверить, — заключил Тородд, озабоченно тряхнув длинными волосами, будто высказал слабую надежду, а не твердую уверенность.

Гест посидел-помолчал, потом спросил, где Тородд крестился, и старик рассказал, как однажды летом ходил с Олавом сыном Трюггви в поход на Англию и они так разорили побережье, что король Адальрад предложил им десять тысяч фунтов серебра, лишь бы они ушли. Но через несколько лет они снова вторглись в страну, и Адальраду пришлось откупаться еще большими суммами. А зимой он пригласил Олава к себе в Андовер почетным гостем, и Олав принял приглашение. Вернулся же он к своей дружине совсем другим человеком, куда более спокойным и полным достоинства, в нем сквозило нечто поистине царственное, он принял веру, и крестным отцом ему стал сам король Адальрад, злейший его враг.

— И Олав заставил все свое войско сделать то же самое?

— Нет, мы крестились добровольно, — сказал Тородд. — Смекнули, что увидел он такое, что отвергнуть невозможно. Вдобавок он сколько лет говорил, что надо вернуться в Норвегию и потребовать себе отчее наследство, а многие из нас не были дома целую вечность. И когда пришла весть, что путь домой открыт, оставалось лишь выйти в море и доплыть до Вика, где нас встретили с распростертыми объятиями, даже в Трандхейме Олаву достаточно было просто появиться, чтобы взять власть в свои руки, ведь тренды[52] сами расправились со своим предводителем, Хаконом ярлом, и все это благодаря вере, Бог простер свою длань над Олавом с того дня, как конунг принял крещение, тут никто не может усомниться.

Тородд умолк, сглотнул и словно бы вмиг постарел.

— Вплоть до Свольда? — обронил Гест, с виду невозмутимо.

— Н-да, что-то там пошло не так, не знаю, что именно, я был слишком стар, чтоб участвовать в походе, и многие годы мы верили, что Олав уцелел. Но увы, не уцелел он, нет, достаточно посмотреть, как самоуверенно сидит в Нидаросе Эйрик, а он-то был при Свольде…

Второго вольноотпущенника звали Рунольв, был он силен как бык и в свое время снискал славу умелого и отчаянного воина, но в одном из походов в Ирландию получил тяжелое ранение и онемел, утратил речь, и в Сандее, когда кто-нибудь не хотел отвечать на вопрос, он обычно говорил: спроси у Рунольва.

Однако Рунольв, хоть и онемел, глухотою не страдал, слышал почитай что все, а когда ему непременно хотелось что-то сказать, рисовал палочкой на песке — рыбу, миску с едой, солнце; ветер он изображал, проводя палочкой линию в нужном направлении, и нажимом указывал его силу; народ говорил, что у Рунольва есть значки чуть ли не для всего на свете, только вот истолковать их все способен один Тородд. Как-то раз Гест полюбопытствовал, почему Тородд не научил его рунам.

— Он во многом кумекает, — ответил Тородд, — но не такой головастый, как ты.

Рунольв и Тородд знали друг друга давно, с той поры, когда Рунольв остался круглым сиротой и Тородд взял его под свою опеку, много лет они ночевали в одном помещении, а на Халльгримовом корабле место обоих было на носу. И несколько лет назад, когда Ингибьёрг решила дать Тородду вольную, он согласился только при условии, что она отпустит и Рунольва.

— Почему? — спросила она.

— Мы не сможем остаться друзьями, если он по-прежнему будет трэлем, — ответил Тородд.

— Ты же, в сущности, никогда трэлем не был, — заметила Ингибьёрг, и сказала она так не только потому, что Тородд доводился ей приемным отцом, и она до сих пор советовалась с ним по всем важным вопросам, но и потому, что не очень-то понимала, зачем Рунольву свобода.

— Как вольный человек он сможет уехать отсюда после моей смерти, — сказал Тородд, — если ты будешь плохо с ним обращаться.

Однако Ингибьёрг сомневалась насчет Рунольва, поскольку он не чурался рукоблудия, занимался им более чем охотно, притом отнюдь не стараясь укрыться от посторонних глаз, в Ирландии ему дали прозвище Клакайреахт-Рональд, сиречь Рунольв Рукоблуд, и Ингибьёрг не хотелось выпускать его из-под надзора, ведь он так и остался необузданным и своевольным.

Тем не менее Тородд стоял на своем, мало того, считал, что хорошо бы дать вольную и рабыне Торгунне, поженить ее и Рунольва и взять с обоих клятву на святом кресте, что они вовеки будут верны Ингибьёрг; Рунольв никогда не нарушит такую клятву, как и Торгунна, которая выросла вместе с Ингибьёрг и всю свою нелегкую жизнь верой-правдой работала на нее не покладая рук.

Ингибьёрг призадумалась и в конце концов уступила. И Рунольв с Торгунной зажили вместе и родили двух сыновей, один был чуть постарше Халльберы, другой — чуть помоложе. Звали их Равн и Гейр, и оба охотно играли с нею.

Рунольв был еще сравнительно молод, силен и необуздан, женитьба его не утихомирила, поэтому он не любил сидеть сложа руки возле плавилен или присматривать, чтобы трэли чин чином резали торф, — куда интереснее пойти с Гестом на охоту. А Гесту он напоминал Тейтра, двигался как Тейтр, пружинисто, уверенно, бесшумно, и от него веяло такой же надежностью: ничего не может случиться, когда рядом Рунольв.

За свою жизнь он завалил пятнадцать медведей и все шкуры отдал Ингибьёрг, теперь же хотел уложить еще одного и подарить шкуру Торгунне. Но этим летом им не удалось выследить ни одного медведя, и как-то вечером, когда горные склоны снова окрасились желтизной, а пушица трепетала на ветру словно первый снег, Рунольв порывисто начертил на рыжем железистом песке несколько резких линий и скроил горестную гримасу, показывая, как он разочарован безуспешностью охоты, удача явно ему изменила.

— Может, стоило бы все-таки обещать шкуру Ингибьёрг, — сказал Гест.

Рунольв начертил на песке крест: дескать, он христианин и чужд глупых суеверий.

В тот вечер Гест вырезал из соснового корня дородную женскую фигурку и подарил ему. Рунольв пришел в восторг, завращал глазами и рассмеялся, смех его звучал странно, по причине отсутствия языка, — в Сандее обычно говорили, что Рунольвов смех распугивает орлов аж в Свитьоде. Гест тоже смеялся будь здоров как, всех лебедей в Исландии на крыло поднимал. Рунольв сунул фигурку за пазуху и зажал под мышкой, покачиваясь взад-вперед: мол, большое спасибо, уж я использую ее по назначению, но втайне от Торгунны, — все это Рунольв умел выразить телодвижениями, понятными тому, кто способен видеть.