Поляна, 2013 № 04 (6), ноябрь - Журнал Поляна

В круговерти дождя и снега огонь угасает.

Вот призрачная фигура слушает сердце парня.

Вот она выпивает из его дыхания минуты жизни.

Вот она снимает с угловатого плеча острую косу.

Но человек слышит настойчивый голос в сознании своем. Осматривается и видит в прибойной полосе бачок с бензином.

И костер разгорается снова, и черный туман пропадает в метели.

На третий день парень засыпает. На четвереньках. Плечом — в камень. Просыпается и растирает суставы.

Гул прибоя превратился в мерный рокот, а на западе проклюнулась синева.

Радость какая!

Если бы желтое небо — циклон повернул на север и вскоре ударит в спину.

А синее небо — это циклон выдохся и стихает. Будем жить!

Будем жить, люди добрые, будем жи-и-и-и-и-ть!

Михаил Садовский

«Тут ветер листа не уронит…»

Тут ветер листа не уронит,Не тронет шуршащую тишь,Ты в этом краю постороннийНа вахте последней стоишь.

Бумаги исписанной пачкуСложив на пустыне стола,Уходишь туда наудачу,Где судят земные дела

Под аркою звёздной попоны,Где призрачен времени след,И вечного права законыВершат на орбитах планет.

Вера Чайковская

Прибалтийские сны

Повесть

Ларисе

Ольга выключила телевизор. И что происходит в мире? В какой точке пространства ни окажись — везде показывают одно и то же. Члены парламента, взрослые серьезные дяди, то белые, то черные, то серо-буро-малиновые, ожесточенно тузят друг друга.

Вот и на спокойном прибалтийском курорте экран показывает все те же сцены человеческого безумия, происходящие в этой стране. Не так-то она, видимо, спокойна, как кажется из курортного уголка.

Шарик накаляется, это точно. Ольга по себе чувствовала, что какие-то скрытые энергии начинают прорываться. Выплескиваются наружу. Последний ее живописный цикл…

Она и сама не понимала, как это на нее накатило. Писала залпом, без остановки, словно считывая какие-то давние смутные видения.

Пророки, сивиллы, гадалки. Люди вещих снов, прозревающие веяния судьбы.

Какой-то всплеск неконтролируемых, смутных, но невероятно мощных сил. Да ведь никогда она ни одной сивиллы или пророка не видела. Вспоминались только работы Александра Иванова и Врубеля. Но это ведь не живые, непосредственные впечатления! А ей хотелось, чтобы это обжигало узнаваемостью. Вот она и придала сивиллам и пророкам черты своих немногочисленных родственников, годами сохранявшиеся в ее памяти. Все они, эти родственники, в основном тетушки и дяди со стороны отца, из Харькова, Гомеля, Полтавы, давно уже умерли, а их дети уехали в Израиль или Америку. Это были тишайшие люди, с тихими голосами и неяркими лицами. В детстве они ее часто раздражали. Тетушки, приезжая в гости, шумно восторгались ее «ангельской внешностью» и без конца целовали, что очень ей не нравилось. Глупенькие, добренькие, старенькие тетушки! Большой вальяжный дядя из Гомеля называл ее зайчиком и умилялся ее сходству с отцом.

Ольга героизировала их черты, давала их в ореоле страдания и тайны. Ведь она и в самом деле почти ничего о них не знала. А то, что знала, поражало, — как эти тихие люди смогли пережить такое? У вальяжного дяди, пока он сражался на фронте, немцы убили всех родных. У тетушки, бежавшей из Харькова с двумя детьми-подростками, дети погибли от голода. Другая тетушка ездила на фронт за своим мужем — начальником госпиталя, а после войны долгие годы за ним, безнадежно больным, ухаживала… Их простые, суровые, словно высеченные из камня черты можно было угадать в ее сивиллах и пророках.

Черный и золотисто-огненный боролись на этих ее холстах. Семитский тип боролся со славянским. Причем семитский явно побеждал, как победил он и в Ольгиной внешности. Евреем у нее был только отец. Но, взглянув на нее, никто не сомневался, что она еврейка.

Вид был вполне библейский, и с годами яркость ее облика не блекла, а напротив — раскрывалась и утончалась. Волосы сильнее курчавились, глаза разгорались фаюмским огнем, походка становилась все стремительней. Ольга, дожив до весьма зрелых лет, все еще не вполне определилась ни во внешности, ни в творчестве. Она ждала от себя чудес.

Вероятно поэтому она словно бы пропустила, не осознав и не загрустив, все моменты женского старения, а жила, как птица, сегодняшним днем и сегодняшним полетом…

«Пророческий» цикл успеха у публики не имел, хотя в узком кругу профессионалов он произвел своеобразный взрыв, заставив снова заговорить о правах реализма и о его магическом воздействии.

Сама же Ольга так вымоталась, что в начале лета устремилась с мужем в небольшой прибалтийский городок, где прежде никогда не бывала. По просьбе мужа им сняли там квартиру какие-то его знакомые. Муж ей случайно сказал, что один сослуживец собирается в прибалтийский городок, — и Ольга сразу же решилась тоже туда поехать.

Между тем, муж, рассказывая об этом сослуживце (и его жене, которую он тоже несколько раз видел), всегда использовал ироническую интонацию. Они попадали в разряд «мещан», которых, несмотря на новые веяния, не только реабилитирующие, но и превозносящие эту категорию людей, — он продолжал глубоко презирать. Муж в этом смысле был из «староверов». И сам занимался вещами не модными и не популярными — теоретической физикой. Если за границей за нее еще иногда давали гранты, то «Нобеля» получали почти исключительно люди дела — экспериментаторы. В России же физикам-теоретикам не светили ни гранты, ни тем более премии. Тут оставались только люди идеи и призвания. Прочим же казалось, что Вселенная уже не таит в себе никаких загадок. Все давно раскрыто и растолковано. Осталось только разобраться с хиггсовским бозоном, и все окончательно прояснится. (Муж считал суету вокруг бозона плясками вокруг Золотого тельца, так как под него давали особенно «золотые» гранты, а ситуацию в теоретической физике — почти безнадежной. Тут снова нужно было добираться до «начал», которые с течением времени исказились и замутились.) Он работал во второразрядном институте, считался «аутсайдером», и более удачливые коллеги делали вид, что его в науке не существует, хотя он со своими вопросами изрядно портил их «законченную» физическую картину…

…С чего вдруг она стала размышлять об этих мещанистых знакомых? Ольга приостановилась в одной из двух, снятых с их помощью, комнат — большой и светлой, с окном во всю стену. Всего же их было две — невыразимое удобство. Они с мужем не мешают друг другу думать, как всегда мешают даже самые близкие люди — при них думаешь уже как-то иначе. Да, но зачем ей эти Элькины? За ту неделю, что они тут были, Гриша Элькин успел намозолить ей глаза и уши. Ах, да! Элькины сняли квартиру (и надо признать, удачную!) не только им, но и еще какому-то «знакомому знакомых». И вот сегодня Ольга, выбежав в магазин, случайно увидела Гришу Элькина, который, судя по всему, встречал на вокзале этого «знакомого знакомых» и теперь вел его в снятую квартиру.

Вид этого человека Ольгу поразил и несколько испугал. В руках у него был какой-то небольшой узелок, как у приехавшего из Швейцарии в Россию князя Мышкина. На щеках — недельная щетина (а ехать не больше суток). Высокий, но сутулый и какой-то расплывшийся, с большим животом, что Ольгу всегда отталкивало в молодых и немолодых мужчинах, с седыми неопрятными космами вокруг лысины. В какой-то мышиного цвета рубашечке, измятой и застиранной.

Все в облике, в фигуре, в лице — абсолютно мертвое.

Зачем такому человеку приезжать на людный курорт? Демонстрировать свои болезни, старость, неудачи, одиночество?

Он шел, уставившись в землю (на самом деле, это была красиво подобранная цветная плитка), а Гриша Элькин не закрывал рта.

На лице у этого «знакомого знакомых» застыло выражение не то злое, не то страдальческое. Может, у него что-то болело? Или болтающий Гриша его раздражал?

Проходя мимо Ольги, с которой Гриша обменялся кивками и улыбками, «знакомый знакомых» внезапно приостановился и поднял глаза.

Ее прожгло насквозь, словно по ней прошел ток. Что это? Она его знает? Да нет, не было у нее никогда таких тяжелых и мрачных знакомых. Таких опустившихся, небритых, толстых, ужасных…

Они одновременно друг от друга отшатнулись, и он почти побежал по улице, подволакивая ногу. Гриша за ним, причем Ольга почему-то подумала о том, с какой невероятной скоростью должен теперь двигаться неумолкающий ни на минуту Гришин рот.

— Олечка, за продуктами? — Гриша успел-таки обернуться и помахать ей рукой, догоняя небритого. Она кивнула ошарашенно.

И вот с тех пор не понимает, что такое с ней случилось. Да ведь ничего и не случилось! Встретился какой-то тип. Пугающий. Неприятный. Ужасного вида.