Знамя Журнал 6 (2008) - Журнал Знамя

Заглянул в городскую библиотеку, где познакомился с библиотекарем Евгенией Васильевной Павшинкиной.

В 1997 году в Калязине побывал Александр Солженицын. Он путешествовал из города в город по русской глубинке, останавливался в районных гостиницах. В Калязине пробыл один день, переполошив местное начальство своим внезапным наездом. Евгения Васильевна показала мне фотографии: Солженицын с женой Наталией Дмитриевной в Школе искусств, в краеведческом музее - рассматривает знаменитые калязинские кружева, окруженный людьми, что-то записывает в блокнот, выступает в библиотеке на встрече с читателями. Откровенного разговора у Александра Исаевича с калязинцами не получилось - как ни призывал он собравшихся выступить (“Учителя, библиотекари - давайте поговорим о ваших нуждах! Что вас занимает, что тревожит?”), народ жался к стеночкам и помалкивал. Разговориться людям мешало неотступное присутствие местного начальства: писатель уедет, а начальство, у которого в руках сегодня все, - останется.

Я посидел в читальном зале, покопался в местной краеведческой литературе. Меня заинтересовала история пребывания в Калязине пленных турок.

В ходе войны с Оттоманской Портой в 1878 году было захвачено в плен около десяти тысяч турецких солдат и офицеров. Пока военные действия продолжались, пленных было решено отправить в Россию и разместить в центральных губерниях - главным образом в провинциальных уездных городках. Таких, как Калязин. В городе к приходу пленных турок выделили несколько жилых домов, сняв их у обывателей за сто двадцать рублей в год, наняли прислугу, закупили дрова, кровати, постельные принадлежности. Создали лазарет для раненых и тифозных больных на тридцать коек. В Калязин прибыло сто шестьдесят два пленных, из них - шесть офицеров.

Появление турок всколыхнуло тихую застойную жизнь уездного города. Все слышали о турецких зверствах, когда турки не щадили ни детей, ни стариков, вырезая поголовно все немусульманское население. Поводом к объявлению войны Россией Турции как раз и послужили известия о турецких злодеяниях против мирного, братского по вере населения Балкан. Но прибывшие турки мало походили на злодеев. Люди как люди - две руки, две ноги, охотно расточают улыбки, шутят, смеются, выказывают всяческие знаки расположения и приязни. Первые недели отчуждения сменились простым человеческим интересом и участием, законы русского хлебосольства взяли верх над опаской и неприязненным отношением к неприятелю, и горожане потянулись к турецким невольникам. Офицеров стали приглашать в гости, на свадьбы и крестины, сердобольные дамы дарили туркам вышитые кисеты и платки, нашлись среди них и такие, кто с ходу влюблялся в черноусых и черноглазых красавцев-южан.

Русский климат оказался малопригодным для теплолюбивых турок. Сильные морозы и недостаток теплой одежды приводили их к частым простудам и даже смертям. Русская пища - “грубая и малопитательная”, по заключению земского врача, - тоже мало подходила турецким невольникам. За зиму умерло двадцать пленных, все они были похоронены по мусульманскому обряду на специально созданном для турок кладбище.

Турки без дела не сидели - участвовали в общественных работах по благоустройству города, зарабатывали за свой труд деньги. Часть денег выдавалась пленным на руки, остальное шло на их содержание. Сохранился документ, в котором земская управа сообщает о привлечении одиннадцати пленных к уборке городских дворов, за что им было выплачено девять рублей. Считается, что городской парк в центре Калязина был разбит турками. Турки выкопали в нем пруд, существующий и поныне, обсадили его березами. Пускали в городской парк за плату, нижним чинам и собакам вход был воспрещен. После окончания войны и заключения Сан-Стефанского мирного договора в середине 1878 года все выжившие пленные турки были отпущены на родину.

Елена Михасик, научный сотрудник краеведческого музея Калязина, водит меня по музею, показывает фрески из взорванного и ушедшего под воду Троицкого собора. В 1466 году Троицкий монастырь посетил тверской купец Афанасий Никитин. Вот что он записал в своей книге “Хождение за три моря”: “Поидох вниз Волгою и приидох в монастырь Колязин ко Святей Троицы живоначальной… и у игумена благословив у Макарья… и с Колязина придох на Углеч, с Углеча на Кострому…”.

Петр I совершал свои потешные походы до Калязина, свидетельством чему - гипсовый слепок его длани.

Валенок немецкого часового снят с захваченного в плен “языка” и подарен музею, валенок необычной для нас формы: на ремешках, с негнущейся деревянной подошвой. В таком валенке никого не догонишь и сам далеко не убежишь. А между тем еще перед Первой мировой в городе насчитывалось восемь тысяч кустарей-валяльщиков, за каждого из которых немецкое военное ведомство заплатило бы золотом.

В 1654 году в Калязин приехала, спасаясь от чумы, царица Мария Ильинична и привезла с собой коклюшечниц, с этого времени берет начало калязинский кружевной промысел. Полного расцвета кружевное ремесло достигло в XIX веке. “Пройдите по улицам города, и вы услышите звон коклюшек на улицах и в окнах домов…” - писал о Калязине некий путешественник. Калязинские кружева поставлялись во все страны Европы и на Восток - вплоть до Персии. Секреты изготовления и отделки кружев передавались от родителей детям - в каждой семье они были свои. Может быть, поэтому полной неудачей закончилась попытка возрождения кружевного промысла в наши дни.

Кружевами славен был Калязин, а еще - цветными изразцами. На поливных камнях изображались сказочные герои - похожие на людей птицы и звери, цветы, травы, деревья. Но и этот промысел остался в прошлом.

В сторону Углича

Утром отплываю. Теплое прощание с Франковским, вручившим мне сумку с картошкой. Почему-то все доброхоты первым делом стараются одарить меня картошкой.

- А для защиты у тебя есть что? - спросил Франковский на прощание.

- Только нож и топор.

- Надо бы обзавестись чем-то огнестрельным… - задумчиво сказал Виктор.

Покинув Калязин, третий день пробиваюсь в сторону Углича, третий день перемогаю встречный ветер и волны. Пробую идти под парусом галсами. Дважды пересекаю Волгу под косым углом в 45 градусов к ветру - для моего паруса и швертов это предел. От берега до берега здесь километра полтора. Волны бьют в борта, окатывают лодку пенными гребнями. Лучше б я крался на веслах вдоль берега. Дальше бы уплыл. Был момент, когда я, выбиваясь из сил, выгребал на обезглавленную колокольню у деревни Прилуки и едва не выскочил на фарватер, по которому шел трехпалубный теплоход “Константин Федин”. Обидно было бы попасть под форштевень и утонуть от руки такого слабого писателя. Теплоход погудел предупредительно, и я погасил грот и демонстративно положил весло поперек лодки, пустившись по волнам в дрейф, чтоб не нервировать своими отчаянными маневрами капитана и рулевых.

Достигнув противоположного берега, по спокойной воде под его прикрытием вышел за мыс, а там - силы небесные!.. По реке бегут, как волки, серые волны с бурунами, а по небу надвигается туча, грозя шквалом и дождем… Сделав над собою усилие, все-таки оторвался от берега и, подняв зарифленный грот, пошел под углом к ветру и волнам. Туча все надвигалась, ветер крепчал, и я, в какой-то момент едва избежав опрокидывания, все-таки дрогнул, повернул к ветру кормой и поплыл по его течению, устав с ним бороться. Все мои последние, с таким трудом вырванные километры закрутились, как на скручиваемом спидометре, в обратную сторону. Пока я боролся с ветром, прошел дождик, намочивший мне куртку, с натянутыми же на ноги бахилами он ничего сделать не смог, поэтому ноги, слава богу, остались сухими.

Пристал к берегу и расположился лагерем в сосняке. Погулял по глухому, с густыми зарослями черники лесу. Моховые кочки мягко пружинили под ногами, что сообщало моей походке эротическую вкрадчивость и ощущение приятной вестибулярной невнятицы. Жалко было топтать мох, такой густой, сочно-зеленый. Вдоль берега везде следы москвичей, как известно, с некоторых пор оставляющих после себя повсюду обрывки самой массовой газеты рекламных объявлений “Экстра-М”, усеявшей не только подмосковные леса и перелески. За какие-то двадцать минут набрал полную кепку подберезовиков, из них потом сварил грибной суп, добавив в него вермишелевый суповой концентрат.

Ночью грохот якорной цепи и крики по судовой трансляции - буксир с баржой сели на мель. Почему-то заплыли за красный ограничительный буй и въехали в отмель. Я спал в палатке, завернувшись в спальник. Сквозь сон слышал звон цепей в клюзах, и мне снился диковинный пароход туерного типа, о существовании которых я читал в книгах, передвигавшийся по Волге с помощью проложенной по дну реки толстой цепи, словно кот ученый из пушкинской сказки. Цепь эта с грохотом и лязгом поднималась с носа пароходной машиной, проходила через барабан с шестернями-звездочками и спускалась с кормы на дно реки. Для расхождения со встречным туером звено цепи расклепывалось или обрубалось, а потом пароходный кузнец снова сковывал цепь. По Волге от Твери до Рыбинска ходило полтора десятка таких котов-туеров, принадлежавших “Волжско-Тверскому пароходству по цепи”, распавшемуся в начале ХХ века. С его ликвидацией эта гигантская цепь длиной триста семьдесят верст, стоившая миллион рублей и оказавшаяся воистину золотой, была поднята со дна Волги.