Брусиловский прорыв - Александр Бобров

Острым взглядом он оглядел присутствующих. Щербачев — командующий 7-й армией, воспользовавшись паузой, начал было говорить о том, что он всегда склонен действовать наступательно, но в настоящее время считает наступательные действия рискованными… Главнокомандующий оборвал его резко и повелительно: “Вы собрались здесь, чтобы выслушать мой приказ о подготовке к атаке противника. Атака решена бесповоротно. Примите это как исполнение воинского долга. Обсуждению вопрос не подлежит. Ваша задача — подумать над тем, какая роль выпадет на долю ваших армий, и строго согласовать их действия. Никаких колебаний и отговорок ни от кого и ни в каком случае я принимать не буду”.

Он снова замолк на короткое мгновение и снова оглядел сидящих перед ним генералов. Никто из них не прерывал молчания. Он хорошо видел их лица и читал их мысли. Их оскорбил тон его речи и в то же время заставил подтянуться и поверить в силу его воли. Они почувствовали, что они солдаты, вспомнили о дисциплине, и взгляд их стал осмысленнее и тверже. Этого и ждал от них Брусилов и удовлетворенно себе это отметил. Теперь можно говорить по-деловому. Его поймут. У них найдется сила выполнить приказ, как бы он ни казался им труден.

Вот сидит самый старший из них — генерал от кавалерии Сахаров. Он склонил свою круглую, коротко стриженную голову с упрямым затылком. Одутловатые щеки его, короткая, клинышком, бородка, крутой подбородок, узкие глаза — неподвижны, точно вырублены из дуба. Этот, если понял, что надо ударить, ударит больно, насмерть.

Вот Щербачев, генерал-адъютант, пожалуй, самый умный из них, самолюбивый, взнузданный, худой, высокий, с усами, уверенно глядящими вверх, с аккуратным пробором на левую сторону — ученый сухарь и Дон-Кихот, двуликий баловень счастья и неудачник. Но честный воин, его не купишь.

Рядом с ним водружен — иначе сказать нельзя — генерал Крымов, огромный добрый молодец, каким пишут героев на лубочных картинках. Себе на уме, недалекий, подозрительный, он всегда думает, что его хотят обидеть, и всех обижает первый. Он командир корпуса и только временно замещает все еще больного Лечицкого, чудесного седого запорожского дида, настоящего боевого генерала и ясного человека, — отсутствие Лечицкого всего досадней Брусилову. Крымов заранее обижен, он чувствует себя ущемленным своим “заместительством”. Он делает отсутствующие глаза. Резкий тон главнокомандующего он принимает всецело на свой счет и именно поэтому, по врожденному чувству субординации, запомнит сказанное накрепко.

В сторонке, рядом с Клембовским, сидит Каледин. Он открывает рот, набирает в грудь воздух, порывается что-то сказать и снова сгибает плечи, сутулится, упрямо глядит в угол стола, и тогда его лицо становится злым и отчаянным. С этим придется повозиться. Не следовало, уступая настояниям Алексеева и царя, давать ему свою родную 8-ю армию. Но все это неважно. Генералы почуяли на себе крепкую руку и поверили в нее.

Главнокомандующий излагает им свой взгляд на порядок атаки противника, Они слушают, дивясь, внутренне протестуя косным своим армейским нутром и в то же время все более поддаваясь силе убеждения и обаяния разумной воли. Клембовский удовлетворенно вздыхает. Перелом наступил. Власти этого небольшого роста, худого, менее всех осанистого человека с тихим голосом и добрыми глазами — поверили, силу его почувствовали, воинский его дух и полководческий талант полюбят, как успел полюбить и почуять их сам Владислав Наполеонович Клембовский, мнительный человек, глубоко уязвленный в лучших своих чувствах командованием Иванова…

— Я приказываю, — говорит Брусилов ровным голосом, принимая на себя все взгляды и отвечая им: “так будет”, — всем армиям вверенного мне фронта подготовить по одному ударному участку. Помимо того, наметить лично командующим те корпуса, какие должны будут в свою очередь выбирать свои ударные участки. На всех этих местах немедленно приступить к земляным работам для сближения с противником. Что это нам даст? Прежде всего, враг будет обманут: он увидит на протяжении всего нашего фронта земляные работы в двадцати — тридцати местах. Никакая разведка, никакие перебежчики не сумеют ему сказать ничего иного, как то, что на данном участке готовится атака. Но который из них главный? И к какому из них стягивать все свои силы? С какой стороны ждать удара? Этой уверенности мы его лишим. Ни один шпион, работающий среди нас, не скажет, куда мы ударим, потому что это будут знать только я и мой начальник штаба. Вы, господа, об этом узнаете тогда, когда получите приказ к наступлению. Кто из вас первый начнет? Увидим. Вы все должны быть одинаково сильны и готовы к бою. Главное направление решится обстановкой.

Генералы мостятся плотнее на своих стульях. Сахаров значительно откашливается и подравнивает разъехавшиеся ноги, Щербачев трогает усы — так ли глядят они острыми концами вверх? Каледин обеими руками хватает край стола, взгляд его заворожен. Он догадывается, он убежден — нанести главный удар падет на его армию.

Официальная часть совещания закончена, главнокомандующий оставил свое место, к нему подошли командующие, они задают вопросы. Сахаров басит:

“Хоть мудровато, но здорово!”.

Щербачев лекторским тоном глаголет: “Каждый образ действий, конечно, имеет свою обратную сторону, но… если план выгоден для данного случая… надобно браться…”

“И не подражать немцам!” — кричит Крымов.

Каледин отстраняет Крымова, он почти кричит Брусилову, что сомневается в успехе дела, что он… что он…

— Все ваши доводы мне известны, — останавливает его Алексей Алексеевич, — но еще лучше известно мне, на что способна восьмая армия. Не будем спорить, спор отнимает у нас слишком много времени, а уже давно пора садиться за стол.

Он переводит взгляд на генералов. Он знает их, этих людей военной косточки. Они хотят есть. Они любят есть.

И все шумно сели за стол».

* * * ПИСЬМА С ЮГО-ЗАПАДНОГО ФРОНТА

Особенность восприятия и освещения Первой мировой войны заключается ещё и в том, что мы больше читаем штабные документы, научные исследования и мемуары военачальников. В отличие от Великой Отечественной войны на фронт военными корреспондентами не поехали лучшие умы и перья империи, как это сделали в первые же дни войны Михаил Шолохов, Алексей Толстой, Леонид Леонов, Александр Твардовский и многие другие. Константин Симонов завещая развеять свой прах над полем под Могилёвом (напомню, что там во время Брусиловского прорыва была Ставка Верховного главнокомандующего — Николая) в память о том, что он здесь увидел первую победную контратаку отступающих от границы советских войск. Позднее к читателям пришли стихи и проза с передовой — «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, «Батальоны просят огня» Юрия Бондарева, «На войне как на войне» Виктора Курочкина, «Убиты под Москвой» Константина Воробьёва и так далее, выдающаяся фронтовая лирика младших лейтенантов и рядовых. Один из них — наш старший друг и наставник Константин Старшинов — составил целый 12-томник «Венок славы» для издательства «Современник» исключительно из художественных произведений — пронзительных стихов, честной прозы, разящей публицистики обо всех этапах Великой Отечественной. А сколько фильмов документальных и художественных запечатлели ратные подвиги и окопные будни! Такой полнокровной картины Первой мировой мы не имеем. Из-за этого тоже она остаётся Неизвестной войной.

Тем ценнее прочитать уникальный документ — письма с передовой участника Брусиловского прорыва, обыкновенного прапорщика Евгения Георгиевича Герасимова (1890–1916) из фондов Ковровского историко-мемориального музея, в котором любовно собраны весточки родителям с австрийского фронта командира 2-й роты 310-го пехотного Черноярского полка, уроженца города Коврова Владимирской губернии. Комплекс включает 14 писем, отправленных родственникам в Ковров с ноября 1915 по май 1916 года, и два неотправленных письма, переданных семье денщиком после гибели Е.Г. Герасимова в бою 27 мая 1916 года, в самом начале наступления.

Евгений, погибший в 26 лет, принадлежал к одному из невыдающихся, но замечательных провинциальных русских родов, в котором тяга к знаниям, природная доброта и порядочность, верность Отечеству и долгу считалась неотъемлемой чертой хорошего воспитания. Мать автора писем — Варвара Павловна Герасимова, урожденная Невская. Отец ее — П.А. Невский служил во Владимирской губернской палате, имел чин коллежского асессора, за свой добросовестный труд, безупречное исполнение служебного долга был удостоен личного почетного дворянства, которое впоследствии передалось детям. Варвара Павловна слыла в Коврове женщиной образованной, недюжинного ума, высокой культуры. Известный советский писатель, друг выдающегося песенника Алексея Фатьянова и мастер лирической прозы Сергей Никитин (1926–1973), приходившийся автору писем родным племянником по материнской линии, в своей автобиографической повести «Падучая звезда» нарисовал ее так: «Высокая, красивая дородной румяно-белой красотой русской женщины, бабушка была заметна и почитаема в их маленьком городке…» Во время Первой мировой войны шила белье для отправки на фронт, а когда через Ковров шли эшелоны с беженцами, она с другими женщинами выходила на станцию с корзиной напеченных булочек для детей.