Взлетная полоса - Анатолий Галиев

И с нотами, и с разрывом отношений дело не новое — еще в двадцать третьем лорд Керзон гремел угрозами. Сколько раз уж грозились, да потом сами же втихую приползали вновь с извинениями. Но на этот раз все шло по-иному. Под страшный крик на всю планету англичане перетянули из Атлантики в Балтийское море линкор, четыре крейсера, подводную флотилию. Правительство буржуазной Эстонии дрогнуло, разрешило стоянку британскому флоту в Таллинской гавани. До Ленинграда им оттуда — рукой подать! А шесть дней назад стало известно: в бывший Ревель, а ныне Таллин, туда, где когда-то стояли «летающие лодки» Балтфлота, перелетел дивизион британских гидросамолетов, приспособленных для бомбометания с больших высот. Так что газетная чепуха — не просто чепуха! Что-то заваривается. Может быть, скорее демонстрация бронированной мускулатуры, чтобы отторговать под британские базы острова Даго и Эзель, держать Кронштадт и Ленинград на дистанции орудийного выстрела. А может быть, и рискнут? Похоже, что могут. Правда, в Наркоминделе не уверены, что англичане пойдут на крайность, советуют быть сдержанными. Пока повышенная боевая готовность объявлена только на Балтфлоте и в округе, отпуска комсоставу там отменены. В Кронштадте затемнение. Но Ленинград-то сияет огнями, живет на всю катушку! Хотя признаки тревожные есть. Коммерческие пароходные конторы по всей Европе отказываются принимать фрахт на Ленинградский порт, выжидают, не подставить бы свою плавающую собственность под торпедные и снарядные удары, если порожек тревожного напряжения хрустнет под первым же залпом британского линкора.

Под Ленинград уже перелетели две новые истребительно-разведывательные эскадрильи из-под Минска, в авиасоединениях Балтийского моря объявлено боевое дежурство. Коняев хотел тотчас же и сам выехать поближе к горячей точке, но пока ему сказали коротко и сухо: «Исполняйте свою службу!» Что ж, он и исполняет!

Комдив потянул со стола сводку по авиазаводам. Скользил глазами хмуро. Истребителей Григоровича двухпулеметных И-2 бис за неделю в части отправлено три штуки, туполевских двухместных самолетов-разведчиков Р-3 двенадцать, поликарповских бипланов-разведчиков Р-1 — двадцать одна штука… Мало! Мало! Мало!

Далее шли сообщения более утешительные: продолжаются испытания в НИИ ВВС и подготовка к производству туполевского одноместного долгожданного цельнометаллического истребителя И-4, его же тяжелого двухмоторного бомбардировщика ТБ-1, поликарповского Р-5, который обещает быть не просто разведчиком, но и легким бомбардировщиком, и штурмовиком, и торпедоносцем… Скорее бы только!

Коняев побарабанил пальцами по столу, с усмешкой взглянул на фотокарточку в деревянной рамке на стене — щелкнулся в двадцатом, у базарного «пушкаря» в Екатеринодаре. Сидел верхом на своем вороном Орлике, шашка наголо, на бекеше орден, кубанка набекрень, усы вразлет, конь как вкопанный — вот это была техника! Все управление — повод да шпоры, а летал, дум не ведал. Ладно, назад не попятишься…

Перекинул блокнот на столе, глянул на размашистую запись: что тут еще из спешных дел?

— Где конструктор Томилин? Я его приглашал на девять тридцать! Уже десять!

Адъютант сказал:

— Томилина не будет, Никита Иваныч… Он сегодня в шесть тридцать экспрессом в Берлин выехал. Срочная командировка.

— Дела-а-а! — крякнул комдив.

Зазвонил прямой телефон на приставном столике, Коняев поспешно снял трубку.

— Точно так… Понял! — сказал он. Положил трубку. Посмотрел рассеянно на насторожившегося адъютанта, перебросил ему ключи, приказал:

— Бери автомобиль! Лети ко мне на квартиру, собери чемоданишко… Шинель не забудь, комбинезон мой полетный. И сам уложись. К двадцати трем ноль-ноль жди у военного коменданта на Курском.

Комдив пошел было к выходу, потом вернулся к сейфу, отомкнул, вытащил маузер в потертой деревянной кобуре с именной пластинкой на крышке, перебросил адъютанту.

— Положи с вещичками… На всякий случай!

— Громоздкая машина, — заметил тот с сомнением.

— Зато проверенная! — буркнул Коняев.

Когда он ушел, адъютант задернул шторы, переключил телефоны на приемную, перешел туда, раскрыл кобуру, извлек тяжелый плоский маузер, хотел разобрать, почистить и смазать. Удивился — маузер был идеально почищен и смазан. Оказывается, комдив держал его все время в боевой готовности, будто твердо и убежденно верил, он еще ему пригодится.

7

Рассветная Москва еще спала, когда Ольга Павловна вздрогнула от громкого стука в дверь. Она проморгалась сонно, сунула ноги в тапочки, кутаясь в шаль, прошла в переднюю.

Негромкий голос Томилина за дверью сказал умоляюще:

— Ляля! Я знаю, ты там стоишь и меня слышишь! Я уезжаю, Ляля! Мне нужно с тобой поговорить!

Она молча пожала плечами, словно он мог это увидеть сквозь зашарпанную толстую дверь с многочисленными замками, засовами и цепочками (Аглая Петровна боялась грабителей), тихо и неслышно вернулась в комнату, стала близ узкого окна, глядя во двор. Во дворе стоял извозчик, в пролетке лежал желтый кожаный чемодан Томилина в ремнях. Похоже, правда уезжает. Ну и бог с ним… Его дела — это его дела. Больше у них общих дел не будет.

Томилин вышел из их подъезда, в сером макинтоше, из-под которого выглядывали дорожные брюки-гольф, вздернул голову и, сняв серую дорожную кепку, прощально помахал. Она отодвинулась от окна. Когда выглянула снова, во дворе никого уже не было. Только воробьи кричали, дрались и клевали просыпанный овес. Ольга с облегчением подумала, что теперь она может спокойно оформить расчет, получать деньги и махнуть на бархатный сезон куда-нибудь в Крым.

На работе ее встретило непонятное возбуждение. В кабинете Томилина сидел профессор Кучеров, распаренный как из бани, и с удовольствием курил одну из томилинских трубок.

Кадровик удивился, что она увольняется, но не протестовал. Только спросил, согласовано ли это с Томилиным. Она не моргнув утвердительно кивнула.

В ожидании, когда ей оформят расчет, она собрала свои вещи, почистила щеточкой шрифт машинки, чтобы новой секретарше не пришлось обвинить ее в неряшестве, покурила… Потом забрела в чертежную, вспомнив, что как-то после ливня оставила там зонт. Он, не тронутый, стоял в углу. Она взяла его и уже собралась было уходить, но ее привлекли громкие голоса.

Студент Николай Николаевич Теткин, красный как рак и злой до последнего предела, заталкивал в парусиновый портфель свои чертежные принадлежности и с вызовом громогласно орал, что ноги его больше здесь не будет, что он вообще не станет защищать никакого диплома и заниматься таким делом. Потому что то, что оставил им Томилин для доработок, есть просто бесстыдно уворованный проект «амфибии» военного летчика Даниила Семеновича Щепкина, с которым он, Теткин, прекрасно знаком.

Ольга Павловна насторожилась, прошлась между столами и кульманами, вглядываясь в чертежи. В чертежной царило молчание, только напряженные затылки сотрудников свидетельствовали, что они слышат все, что орет студент, но всем своим видом показывали, что не верят ни на грош этому наглому выскочке и отвергают такое до изумления откровенное и хамское обвинение в адрес уважаемого шефа. Однако Теткина никто не перебивал, и это говорило о том, что они не без любопытства слушали, что еще он скажет.

Наверное, потому так громко и хлестко прозвучал голос Ольги Павловны, когда она, приглядевшись к чертежам, жестом остановила Теткина и сказала уверенно:

— Это точно аэроплан Модеста Яковлевича Шубина… Все здесь то же самое… Я такое уже видела.

На нее уставились изумленно, и кто-то сказал, покашляв:

— Ольга Павловна, голубушка! Да как вы можете?.. Ну, этот гражданин издает нелепые возгласы, очевидно, по своей технической вполне объяснимой малограмотности! Но вы-то? Неужели вам не стыдно даже перед одним именем Юлия Викторовича? Неужели вы можете так думать всерьез?!

— Могу! — безмятежно и мстительно сказала она. — А вот вы не можете! Даже подумать! Потому что вам всем так удобнее!

* * *

Деньги они с Теткиным получали у кассира вместе, стояли молча. Но, когда она вышла на улицу, он догнал ее, заглянул в лицо, растерянно спросил:

— Уходите? Почему?

— Наверное потому, почему и вы, Николай Николаевич, — серьезно ответила она.

— А кто такой Шубин? — помедлив, спросил Теткин.

— Просто хороший человек. Я его любила, Николай Николаевич… И люблю, — неожиданно для самой себя выпалила она и сама подивилась неуместности своей откровенности.

— Значит, он был на самом деле? — нелепо удивился Теткин.

— Конечно, — помолчав, сказала она. — Странно, что сейчас нет.

— А спросить вас еще можно?

— Сейчас не надо…

Теткин поглядел в ее разом осунувшееся лицо. Провранные глаза были сухими и отчаянными. Ему стало стыдно за свои вопросы. Он еще раз взглянул на нее. Она, понурясь, пошагала к Смоленской площади…