Настоящая фантастика - 2009 - Владимир Васильев

— Пей, парень, пей!

Малюта смотрит и не боится. А чего ему бояться? Малюта был, Малюта есть, Малюта будет — во веки веков, он живее всех живых! Да разве можно без Малюты, разве можно без опричнины — во веки веков?!

И радостно, и жутко — вот ведь как…

— Эх, парень, темное время? раздолье для Руси. Она впотьмах — главнее всех. Страшнее всех. Ты живешь, когда чуток светлее станет, да и то — лишь рассвет, только-только забрезжило. А на рассвете мы, знаешь, сколько убивали? Охо-хо!.. Русь молчит, боится топора, боится слово сказать, да и говорить, по правде, мало кто умеет. Нечего сказать и — незачем. А коли уж заговорят, то мигом — либо к топору зовут покорных смердов, либо батюшке-царю топор суют, мол, наводи порядок, времечко приспело. Сами влезть на плаху норовят. А нам-то так спокойней. Да уж… Спит Русь, парень, крепко спит, неведомо, когда проснется. Вот и хорошо, что спит, а то бы много бед на свете понаделала. Куда как больше, чем теперь. Злая страна!.. Проснется ненароком — тут и опричнине конец, да и Малюте — тоже. Ибо в новой, несказанной лютости нужда возникнет. А тогда другим найдется работенка, жадным и голодным… На Малюту злым. Жаль тебе было бы Малюту, а, парень?..

Тени по углам — живые тени, что не так — в момент уволокут, а там вестимо: поминай, как звали.

— Жаль. Ей-богу, жаль…

— А ты умный, парень, хитрый ты. Пей, пей, не бойся, за мое здоровье!..

Хороводы водят, песни поют, свечи еле теплятся. Кругом — темнота и тишь. Глушь.

— Слушай-ка, парень. Как звать тебя?

— Андрюшка. Своромеев.

— Так вот что я скажу тебе, Андрюшка. Зело ты подсобил мне нынче. Приютил, накормил, обогрел… Гнались за мной недруги проклятые. Кабы не ты, конец Малюте бы пришел, и за то тебе великое спасибо! Завтра поутру встану и — в путь. Соберу силу бедовую, опричнину удалую, хозяином буду на все времена. Ты послушай-ка, парень. Мне ты подсобил, да на себя беду накликать можешь. Так что тихо сиди. Жди письмеца моего, я там все поясню. А пока ступай-ка в сени, дверь открой, да пошире — душно что-то.

Я встал из-за стола и пошел. Но в сенях споткнулся и упал, и подняться уже не сумел — так и остался лежать, пока солнце не взошло.

А утром, разлепив неподатливые веки, увидел, что лежу у себя дома, в постели. Все тело надсадно ломило, словно свалился я этой ночью — или еще раньше, вечером — с крутой длинной лестницы и катился по ней, считая ребрами ступени, до самого конца…

Я не помнил, как вышел из ресторана, как добрался домой, лишь сознавал, что по-свински напился. И еще в голове, точно муха в пустой банке, крутилось и жужжало имя — Малюта, Малюта, ах, будь ты неладен!..

Я закрыл глаза, чтобы не видеть коптящие небо трубы с осточертевшим лозунгом, тяжело поднялся и прошлепал на кухню напиться воды. Во рту саднило и горело, будто бы и вправду накануне крепко перебрал, — и снова тяжко рухнул на кровать. Сон все не шел из головы…

Конечно, я не мог не понимать тогда: всерьез воспринимать такое — неразумно. Но ведь, что ни говори, меня тогда предупредили, попытались, приголубив, напугать, а я не камикадзе, даже просто не смельчак…

* * *

Память хранит события нашей жизни, хранит и сны — как некую иную реальность, а подчас как вторую, параллельно прожитую нами жизнь. Изредка я вспоминал Малюту, но уже без прежнего волнения. Да, образ потускнел, размылся, мне казалось — навсегда. И мог ли я предположить, что через много лет в подробностях припомню этот сон — при обстоятельствах совсем иного свойства!..

Утро за окном, как и тогда, давным-давно, было уныло-серым. Я посмотрел вдаль, на заросшую кустами территорию завода, превратившуюся в свалку металлолома, скользнул безразличным взглядом по аршинным, вылинявшим буквам столь любимого начальством лозунга о неизбежной и чудовищной победе коммунистического труда. Никто так и не удосужился убрать эту дурную надпись с крыши, хотя завод давно уже не работал, ржавые трубы не дымили, и теперь можно было спокойно жить в этом заводском районе, наслаждаясь чистым воздухом. Жить и жить…

Но жить стало не на что. Пришлось продавать добротную сталинскую квартиру и перебираться в более дешевую хрущевку на дальней окраине. Хоть, слава богу, уцелел при этом… Теперь пора было срочно готовиться к переезду.

Я принялся опустошать очередной ящик своего древнего письменного стола от бумаг, чтобы аккуратно сложить их в большую картонную коробку. Вдруг что-то щелкнуло. И, как это случается порой, когда имеешь дело со старинными столами, в недрах ящика открылось потайное дно.

А там… Какие-то полуистлевшие счета неведомо какого времени, квитанции, изрядно пожелтевшие и ломкие бумажки с неразборчивыми записями, чистые листки с двуглавыми гербовыми печатями и даже несколько отменно сохранившихся царских купюр весьма приличного достоинства. Чьи-то сокровища, надо полагать, припрятанные до лучших дней.

И тут я наткнулся на письмо.

То самое, что получил во сне много лет назад.

Грязно-белый, в потеках, конверт — и по нему наискосок, размашистым и грубым почерком написано, как припечатано: «Андрею Своромееву».

От неожиданности я вздрогнул, а потом тихонько рассмеялся.

Чушь!

Это письмо, похоже, берегли еще мои родители, заполучивши, в свой черед, от деда с бабкой…

Эдак незаметно, не волнуя никого, переходил конверт от поколения к поколению, может быть, и впрямь с незабываемых времен Ивана и Малюты.

О письме у нас в семье не говорили ничего — забыли попросту или, напротив, зная все, из века в век боялись даже поминать, чтоб хоть намеком, хоть досужим словом вдруг не пробудить неведомое, спящее покуда зло. Ведь, право же, могло случиться так, что кто-то из моих прапредков тоже звался, как и я, Андреем Своромеевым и сделал нечто эдакое, даже пусть и доброе, но все же — нелюдское, и ему-то именно и было адресовано письмо.

Не знаю точно, не могу сказать, в семье у нас на этот счет всегда молчали…

А конверт заклеенный — за все те годы, что прошли, никто, в конечном счете, так и не решился вскрыть, как будто там хранилась бомба.

Ну, и черт с ним, мало ли кто там, когда-то… Я в другие времена живу!

Но мучительное чувство, раз возникнув, больше не хотело пропадать, будто не предку моему, а непосредственно мне направлено было письмо.

Вы скажете — смешно?

Возможно. Возможно, кому-то и вправду бывает невпопад смешно.

Я себя отвратительно чувствовал и решил, благо суббота, высидеть дома и никуда не ходить.

И тут я внезапно подумал, что и впрямь это письмо, как ни крути, адресовано мне.

Исключительно мне.

«Бегите за кордоны», — сказано там.

А не разные ли это страны — ночь и день? Не выйти в ясный день — значит, спрятаться, бежать в глухую ночь, в иную, по сути, державу.

Стало быть, я следую совету письма… Ах, господи, как сами всё мы усложняем!..

Малюта!

Вот кто во всем виноват! Малюта был, Малюта есть, Малюта будет…

«Ну, уж нет, — сказал я себе, — не будет. Я, понятно, высижу сегодня дома. Пусть он думает, что я и вправду ему верен, а уж завтра…»

Что же, завтра мы посмотрим.

Промелькнула, впрочем, хитрая мыслишка: «Ведь пятьсот рублей, поди-ка, точно — серебром…»

Я чуть замешкался. Соблазн, конечно, и немаленький…

Не так уж нынче мы богаты. Это часто угнетает, не дает спокойно думать. Тужишься, изобретаешь что-то, лишь бы выкрутиться, — и впустую все. А тут…

Да наплевать, в конце концов, есть вещи поважнее, есть какие-то пределы, черт возьми!

Я схватил письмо и разодрал его в клочья, я растоптал его и вышвырнул в окно.

Я не хотел читать. Я знал, что там написано. Я все-все знал. Так мне казалось…

Почему, кто надоумил вдруг?

И было чувство, будто под окном, внизу, среди сугробов, как раз сейчас стоит Малюта и, смешно раскинув руки, ловит пляшущие на ветру бумажные обрывки, чтобы, собрав их воедино, где-то затаиться и опять прислать мне новое письмо, по сути, то же самое, где будет вновь благодарить — за дело доброе, за то, что давеча помог…

А я не представляю, можно ли совсем без добрых дел! Хотя, естественно, всегда средь них способно затесаться и такое, словно бы случайное, последствия которого не сразу и видны, непредсказуемы, если угодно.

Думаешь, как лучше, а выходит…

Черт-те что!

Вот так и помогаешь сплошь и рядом: сам не зная, для чего, неведомо кому. Натура, видите ли, благородство застарелое в крови!

Вот на таких, как ты, и держится Малюта. И такими именно, как ты, он и силен.

Так что же, мне теперь всю жизнь молчать и прятать письмецо, как делали родители, бояться?

Связан, по рукам-ногам опутан чьей-то благодарностью до самой гробовой доски?

Вздор, бред!

Я снова резко распахнул окно и поглядел на белый снежный тротуар.