Маленький оборвыш - Джеймс Гринвуд

Моим покровителям хорошо было говорить: «Не слушай его, мальчик, он нарочно хочет запугать тебя; тебе нечего бояться, если ты скажешь всю правду в суде». Они не знали мистера Бельчера, они не знали, чем он грозил мне, в случае, если я проболтаюсь, и какой у него был при этом вид, «Тебе нечего бояться!». А кто же защитит меня? Неужели те полицейские, от которых я бегал всю жизнь; вдруг станут моими лучшими друзьями? Да если бы даже это случилось, разве они могут каждую минуту стеречь меня? Во время нашего разговора за ужином, мистер Бельчер ясно показал мне, как мало времени нужно, на то, чтобы задушить мальчика. Кроме того, когда я узнал, что хозяин вовсе не убийца, во мне явилось сомнение, не глупо ли я сделал, выдав его; я раскаивался, что заварил эту кашу, и решился последовать совету Неда и болтать как можно меньше, когда меня позовут к судье. Это решение я удержал во всю остальную часть ночи, хотя мне пришлось вынести очень тяжелое испытание. Когда прошла первая тревога в полиции, когда труп в мешке отвезли в дом для усопших, когда полицейский инспектор допросил Неда и отослал его в арестантскую, я очутился в приемной комнате полицейского дома, окруженный целой толпой полицейских. Все они собрались около меня, все были необыкновенно ласковы и разговорчивы; они задавали мне разные вопросы, угощали меня кофе, дали мне надеть: сухое платье, налепили мне кусок пластыря на лоб, которой я сильно ссадил, выскакивая из телеги. Мне показалось даже, что, пожалуй, полицейские в самом деле могут сделаться моими друзьями, но слова Неда Перкса, что «закон за всем не усмотрит» звучали в ушах моих и заставляли меня держать себя крайне осторожно. Инспектору полиции хотелось, главное, узнать адрес мистера Бельчера; Джозеф объявил, что я сказал ему адрес, но что он забыл; я также твердо стоял на том, что совершенно забыл адрес, и ни за что не соглашался сказать его. Тогда инспектор, обращавшийся со мной до тех пор очень ласково, вдруг сделался суровым и строго заметил мне, что завтра меня заставят говорить. Я не поверил ему, а между тем дело вышло так, как он предсказывал.

Глава ХХIV

Я убегаю от закона и его исполнителей, чтобы избавиться от страшных последствий своей болтовни

На другой день мистера Перкса и меня привели в суд для допроса. Должно быть, судьи уже знали о моем намерении как можно меньше говорить, и один из них, седой, в зеленых очках, принял меня так сурово, что на меня сразу напала робость. — Смотрите на меня, мальчик! — вскричал судья, ударив рукой по столу так громко, что у меня захватило дыхание.

Я взглянул на него и струсил еще больше; он смотрел прямо на меня своими зелеными глазами, а двадцать полицейских покорно стояли вокруг, готовые повиноваться малейшему его знаку.

— Не смотрите на арестанта, мальчик (в это время Нед Перкс кашлянул и я обернул голову в его сторону), смотрите постоянно сюда! Понимаете вы, что значит давать присягу?

Моульди, особенно любивший разговоры, касавшиеся суда, объяснил мне это, и потому я отвечал:

— Это значит целовать евангелие и клясться, что если соврешь, так будешь наказан.

Глаза мои были прикованы к уставленным на меня зеленым очкам, так что у меня навернулись слезы, как будто я смотрел на солнце.

— Да, если вы, давши присягу, соврете, — все тем же строгим голосом сказал судья — вы будете строго наказаны, вас сошлют за море в каторжные работы. Приведите его к присяге, экзекутор, а вы, подсудимый, не смотрите на свидетеля, пока его допрашивают.

Как мог я не говорить при таких условиях? Судья был такой бедовый человек. Он, казалось, знал все дело и предлагал мне такие вопросы, в ответ на которые я волей-неволей должен был подробно рассказать ему все дело. Я рассказал все: как я ушел из дому, как миссис Уинкшип поместила меня к мистеру Бельчеру, какой разговор у меня был с Сэмом по поводу чистки церковных труб, словом все, до той самой минуты, когда, испуганный появлением белой руки, я выпрыгнул вон из телеги. После меня лесничие Томас и Джозеф дали свои показания, и затем решено отложить дело на неделю, чтобы полиция успела поймать мистера Бельчера и его также представить на суд.

— Мальчика всего лучше отправить домой к родителям; кто поведет его, тот пусть построже внушит отцу его, что через неделю непременно надобно опять представить его сюда! — сказал судья в зеленых очках.

Суд занялся другим делом, а я вышел на улицу вместе с лесничими и несколькими полицейскими. Они потолковали о чем-то между собой, и все вместе вошли в соседний трактир, а я, едва сознавая, что делаю, поплелся вслед за ними. Я был совсем ошеломлен; ошеломлен не ослепительным блеском зеленых очков, не тем, что мистера Перкса опять повели в арестантскую, нет, меня ошеломили ужасные слова: «Мальчика всего лучше отправить домой к родителям!» Эти слова довершили беду, какую я на себя навлек тем, что вмешался не в свое дело. «Лучше отправить домой!» Лучше, чтобы я явился к отцу с полицейским, который расскажет ему о моих отношениях с гробокопателями и о том, что меня поместила к ним, ни в чем не виноватая миссис Уинкшип! Да он просто убьет и меня, и бедную старуху! И этим-то я отблагодарю ее за её доброту! Нет, это слишком ужасно! Этого не должно быть! Я должен сделать что-нибудь, чтобы предотвратить это несчастие, и я сделаю, непременно сделаю, хотя бы для этого мне пришлось ослушаться страшного судьи в зеленых очках. Мне необходимо было ускользнуть от моих теперешних сторожей, выбраться из Ильфорда и спрятаться в каких-нибудь лондонских закоулках. Я говорю: от моих сторожей, но на самом деле меня, казалось, никто не стерег. Я попробовал выйти из той комнаты, где лесничие и полицейские пили пиво, они не обратили на меня внимания, я вышел на двор, затем на улицу никто не преследовал меня, значит — я могу уйти без помехи. Но я знал, что полицейские народ хитрый, что они следят за всяким исподтишка, и потому решился возвратиться, посидеть несколько времени в распивочной и послушать, о чем там говорят. Оказалось, что полицейские говорили обо мне.

— А, вот и он! — заметил один из них, когда я вошел — ты бы держался поближе к нам, мальчик, а то, пожалуй, тебя схватит тот молодец с ружьем.

Это, должно быть, была шутка, потому что другой полицейский и лесничие засмеялись.

— А что, мальчик, — спросил один из полицейских — рад ты будешь домой попасть и избавиться от всех опасностей?

Я знал, что если я скажу, что не хочу идти домой, то полицейский станет особенно строго присматривать за мной. Поэтому я отвечал:

— Конечно, я буду очень рад, я бы хотел поскорей пойти домой, теперь уж я больше не убегу.

— Ты знаешь дорогу отсюда домой?

— Отлично знаю, сэр; можно мне сейчас идти?

— Нет, ты не можешь идти туда, пока я не освобожусь от своих занятий и не сведу тебя; это будет часа в четыре, когда кончатся заседания в суде. Но ты не должен непременно сидеть здесь, ведь ты не арестант, а свидетель; ты можешь пойти в полицейский дом, там посидеть, или просто погулять по улице; только не заходи далеко.

Я едва мог удержаться от выражения моего восторга при этих словах полицейского. Я не арестант, я свидетель и могу гулять!

— Благодарю вас, сэр, — произнес я и вышел из трактира с беспечным видом прогуливающегося человека. Тихими, неторопливыми шагами пошел я по Ильфордской дороге, которая вела прямо к Лондону. Я переложил шиллинг, подаренный мне мистером Бельчером, из моих мокрых лохмотьев в карман сухого и удобного платья, данного мне в полицейском доме. На этот шиллинг я решил взять себе место в первой попавшейся телеге, которая будет ехать в Лондон. Счастливый случай избавил меня от этого расхода. Как только я завернул за угол улицы, так что дом суда скрылся от глаз моих, меня догнал экипаж, запряженный парой лошадей, с очень удобными запятками, не утыканными гвоздями. Я ловко вскочил на них и помчался к Лондону с быстротой десять миль в час. Я проехал через большой и малый Ильфорд, доехал до самого Майль-Энда, но тут должен был сойти со своего удобного экипажа, благодаря низости одного мальчика моих лет; ему также хотелось прокатиться даром и, видя с досадой, что на запятках нет места, он стал требовать, чтобы кучер согнал и меня. Кучер, завязавший в это время интересный разговор с лакеем, сидевшим на козлах, был, вероятно, вовсе не благодарен маленькому негодяю, однако, послушался его и согнал меня. Я был так рассержен на дрянного мальчишку, что не мог отказать себе в удовольствии надавать ему тумаков, хотя эта задержка в пути могла быть опасной для меня.

Конец дороги мне пришлось сделать пешком; несмотря на то, я часа в два был уже около Уайт-Чепеля. Я совсем не знал этой части города, но под Арками я познакомился с несколькими мальчиками, пришедшими оттуда и рассказывали, что это самое глухое место Лондона. В моем настоящем положении мне именно нужно было глухое место со множеством проходных дворов и извилистых переулков; первым и величайшим моим желанием было укрыться на несколько времени, пока кончится несчастное дело о похищении трупов и тогда… Впрочем еще рано думать о том, что будет тогда; надо позаботиться, о том, что делать теперь. Через какой-нибудь час ильфордский полицейский дом начнет обо мне беспокоиться, меня станут разыскивать, и потому мне прежде всего нужно куда-нибудь спрятаться. Я прошел с дюжину узких и грязных переулков и, наконец, приютился в одной необыкновенно тихой съестной, где истратил на пищу четыре пенса из своего шиллинга. Хозяин лавки пускал у себя ночевать и давал постели по четыре пенса; поэтому я с его позволения остался в лавке до вечера, съел за ужином порцию супу в один пенс и затем улегся спать в довольно удобной постели.