Иван Грозный — многоликий тиран? - Генрих Эрлих

— То давний спор, мы об этом еще с Иосифом Волоцким схлестнулись, мир его праху, — ответствовал Максим. — Иосиф учил, что народ русский и держава русская под особым благословением у Господа находятся, будущее их лучезарное навеки предопределено. «Москва — Третий Рим, и другому не быть!» — его любимые слова. Любы те слова были и деду с отцом твоим и крепко им в ум запали. Мне же Русь виделась в образе жены страждущей, коей тернистый путь уготован и многое претерпеть предстоит, прежде чем прозрит она свое предназначение и возведет на земле храм нового царства христианского. Я о том и брату твоему Ивану писал, да видно, не дошло до него послание мое. Начиналось же мое иносказание так: «Шествуя по пути жестокому и многих бед исполненному, нашел я жену Василию, сидящую при пути, горько стенящую и плачущую».

Дальше я уже не слушал. Дошло то послание до Ивана, и я хорошо его знал. И иносказание мы сразу поняли, Василия по-гречески — власть, царство, так Максим судьбу Руси представлял.

— Но то далекое будущее, и сокрыто оно даже и от меня пеленою плотною, — продолжал Максим, — но ближнее сподобил меня Господь прозреть. Вездесущего не должно искать только в Пустынях, весь мир исполнен Его. И Иван это скоро постигнет, и будет молиться Господу там, где Он ему укажет. Не ездите вы с Иваном на Белозеро, не удлиняйте ему путь.

Тех слов я до конца не понял, но старца поблагодарил. На прощание пообещал испросить у митрополита любую для него милость, хотя бы и возвращение на гору Святую.

— То было моим единственным желанием на протяжении многих лет, — ответствовал Максим, — но иссякли силы мои. Здесь успокоюсь. Ныне мыслю только о святом причастии и о приобщении Святых Тайн. Даже если не удастся тебе того сделать, все равно каждый день буду о тебе молиться и на всю жизнь будет на тебе мое благословение.

* * *

Побуждаемые свитой, мы вынуждены были покинуть Троице-Сергиеву обитель и двинуться дальше, к Дмитрову, там пересели на суда и поплыли вниз по Яхроме-реке к Песношскому Свято-Николаевскому монастырю. На этой остановке я настоял и Ивана подговорил кричать со мной согласно, остальные же дружно препятствовали — хоть и славен был тот монастырь древностью и благочестием, но уж больно беден и неухожен, особенно в сравнении с Лаврой. Но пуще всего боялись заточенного в том монастыре неистового Вассиана, бывшего Коломенского епископа. Уж сколько лет прошло, как в наше с Иваном малолетство бояре да святые отцы свергли Вассиана, а до сих пор помнили люди речи его укорные, в которых он равно громил и стяжательство церковников, и лихоимство бояр, и безверие народа. За все то пользовался он милостью отца нашего, но и его своей прямотой пробрал; я думаю, проживи отец дольше, так Вассиан подале Песношского монастыря оказался бы.

К Вассиану-то я и стремился, чтобы задать свой второй вопрос: за что кара на род наш? Ждал я от него правдивого ответа, не в обычае старца было лукавить, и всю историю прошедшую он знал назубок и не понаслышке, да и род его, бояр Патрикеевых, пострадал от нашего почти до полного забвения, так что ответ мог быть и безжалостным, но — правдивым, только того мне и надобно было.

Иван же, расслышав имя Вассиана, тоже чрезвычайно обрадовался, в ладоши захлопал и неожиданно для всех пустился в длинный рассказ о детских своих годах и о том, как приходил к нам Вассиан, как учил нас уму-разуму, как добр был к нам и в сравнении с другими и без оного. А как описал он в деталях и красках панагию, что Вассиан на груди носил, так и я ее вспомнил, как играл с ней и все в разные стороны поворачивал, чтобы камни ярче играли на свету, а потом поднял голову кверху и явственно представил лицо Вассиана.

Он и не изменился совсем, как будто не прошло пятнадцати лет. По крайней мере, я его сразу узнал, когда мы с Иваном с трудом протиснулись в его узкую и убогую келью. Разве что морщины на лице стали глубже, но глаза по-прежнему горели неугасимым огнем.

— А, Иван, царь незадачливый! — вскричал он, едва разглядев нас в темноте. — Ну что, дослушался своих советников любезных, профукал царство! Жил бы своим умом, так еще и нажил бы ума, а стал чужим жить, так и свой потерял!

— Грешен я пред Господом и пред людьми, — тихо сказал Иван.

— Пред кем? Пред людьми? — Вассиан загрохотал так, что стены задрожали. — Да какое тебе дело до людей?! Как ты можешь быть грешен перед ними, если не судьи они тебе? Ты царь милостию Божией, только перед Ним тебе ответ Держать. Вот перед Ним ты грешник, великий грешник! Он тебе державу вручил, чтобы ты управлял ею по слову Его, а ты ее советникам перепоручил. Советники о своем советуют, им до тебя дела нет, до трона твоего, до семьи твоей. О том только твоя мысль должна была быть, о самовластии своем, о троне своем, о помазании Божием! Было бы так, не оставил бы ты по себе младенца на троне, не отдал бы власть в руки честолюбцев, тобой у трона пригретых, не вверг бы царство свое в бедствие, доселе невиданное.

Голос Вассиана постепенно затихал. Увидел старец, что не доходит проповедь его до Ивана, смирил свой нрав, сменил гнев на сострадание, усадил Ивана рядом с собой на лавку и принялся утешать, как в детстве.

— Что же, совсем советников государю не надобно? — не удержался я.

— Умных не надо, — спокойно ответил Вассиан, продолжая укачивать Ивана, — царь и так умнее всех, это Бог решил. Любая его мысль — от Бога, а вот у советников может быть и от Бога, а может и от людей, а то и от лукавого, сразу не разберешь. Гнать надо прочь всех, которые с мыслями, так оно вернее выйдет. Государь должен править, а подданные подчиняться и волю его неукоснительно выполнять, думать им не положено. Умнейший непременно государем овладеет и станет править вместо него. Ты посмотри, кто Ивана окружал? То-то же, даже Сильвестр, хоть и не люблю я его за лукавство, и тот умен. Оттого и все беды Ивановы.

— Но если без помощников все равно не обойтись, тогда вместо умных придут хитрые, — не сдавался я, — для пользы своей даже и глупцами прикинутся, но в доверенность к государю войдут, и обманут, и обойдут, и всякими хитростями направят его в нужную им сторону.

— Тебя могут и обойти, и обмануть, и направить, — усмехнулся Вассиан, — ты с детства был простодушен и доверчив. Оттого и не быть тебе никогда настоящим государем! Никаким не быть! — отрезал он и, чуть помолчав, воззрился мне в глаза. — Ты за этим ответом пришел?

— Нет. — Я пытался что было сил не отвести глаз. — Скажи мне, святой отец, в память давней любви к нам, сиротам, за что кара на род наш?

— Вот ты о чем, — раздумчиво протянул Вассиан, — не прост ты, оказывается, Юрий, видно, у брата ума-то поднабрался. А на твой вопрос нечего мне тебе сказать. Древен ваш род и многогрешен, и неизвестно, какой из тех грехов преисполнил чашу терпения Господа. Оставь свои поиски, чем дольше будешь искать, тем больше грехов тебе откроется, но как их взвесить? У тебя, у людей свои весы, у Господа — свои. Прими со смирением, что все уже исчислено и взвешено и отмерена вам кара по делам вашим. Уповай лишь на то, что Господь всеблаг и не даст вашему роду сгинуть. — Тут глаза его стали вновь разгораться божественным огнем, он вскочил в жару и возбуждении и, приникнув к уху моему, лихорадочно зашептал: — Зрю беды безмерные! Иссохнут все ветви на дереве и падут под натиском бури яростной, истопчут люди и кони все семена, лишь одно закатится под пень трухлявый. Придет на то место старец беспорочный и прольет слезу над древом погибшим, и от той слезы пробудится семя, и, цепляясь за старца, поднимется росток новый и разрастется шатром, и расцветет цветками прекрасными, и принесет плоды сочные.

Вассиан потух, съежился и рухнул на лавку, закрыв глаза. Я взял Ивана за руку и вывел его из кельи, оберегая покой старца.

Попытался я тут же проникнуть в слова Вассиана, но того мне не дали. Из-за одного угла выглянул Сильвестр, но не расположен я был сейчас с ним разговаривать, поэтому метнулся в другую сторону и наткнулся на Курбского.

— Что же поведал вам епископ Бесный? — с обычной своей усмешкой спросил он. — А то доносится до нас то рыканье львиное, то шуршание мышиное, а слов-то и не разобрать.

Чувствую, не отвяжется, взял да и вывалил ему все слова Вассиановы о советниках лукавых и честолюбивых, Ивану то уже не повредит, а этим предостережением послужит. Что до остального, об этом умолчал, то для меня одного сказано было.

* * *

На следующее же утро повлекли нас с Иваном дальше, по Дубне, Волге и Шексне к обители Святого Кирилла. Пытался я направить всех обходным путем, через заволжские пустыни, но того мне не удалось. Я ведь не только оттягивал время прощания с братом, я до последней минуты все надеялся на чудо, на то, что возложит какой-нибудь святой старец руки на Ивана и возвратит ему Господь здоровье. Но как накрыли Ивана схимой, закрыв от него свет белый, так и для меня свет надежды погас. В таком я удручении пребывал, что даже не помню ясно, как обратно в Москву возвращались.