Дорога к звездам - Владимир Кунин

Но когда в сосуде оставалось всего чуть-чуть, буквально на донышке, струйка неожиданно прекратила свое ужасное, неотвратимое течение в НИКУДА...

И я услышал тихий, прерывающийся, еле внятный голос Водилы.

Он ничего не сказал вслух. Он даже почти не дышал.

Его голос прозвучал в моем мозгу, в моей голове, во всем моем существе. В таком состоянии это было высшее проявление Контакта!

«МНЕ, НАВЕРНОЕ, ПРИДЕТСЯ СЕЙЧАС УМЕРЕТЬ, КЫСЯ...» — с трудом проговорил Водила.

— Нет, нет, Водила... Тебя обязательно вылечат! Мне Шура Плоткик рассказывал, что в Германии сейчас лечат совершенно все! — Я попытался придать этой фразе максимум искренности и убедительности.

«НЕ ПЕРЕБИВАЙ МЕНЯ... НЕ МЕШАЙ, — прошелестел Водила. — Я СЛАБЕЮ, МНЕ ТРУДНО ГОВОРИТЬ. ЗАПОМНИ — РАКОВА, ПЯТНАДЦАТЬ... МЕЖДУ ПАССАЖЕМ И МУЗКОМЕДИЕЙ... ВТОРОЙ ДВОР, НАПРАВО... ТРЕТИЙ ЭТАЖ... ТЫ БЫВАЛ В ТОМ РАЙОНЕ?..»

— Нет, но я спрошу у местных Котов и Кошек. Мне покажут... Я найду, Водила! Я обязательно найду!.. Какой номер квартиры?

«СКАЖИ СВОЕМУ КОРЕШУ — ШУРЕ... ПУСТЬ ЗА НАСТЮХОЙ МОЕЙ ПРИГЛЯДИТ...»

— Какой номер квартиры, Водила?! Ты не сказал номер...

Но тут из сосуда вдруг снова стала вытекать струйка, да так быстро, что оба врача страшно перепугались. Запищал какой-то маленький телевизор с темным экранчиком, по которому вместо волнистых зеленых линий побежали прямые, чем и произвели переполох в нашем вертолете...

Что там делали с Водилой — понятия не имею. Я знал одно — Я ДОЛЖЕН ВЕРНУТЬ ЕГО ОТТУДА! И если эти два доктора хоть чем-то сумеют мне помочь — я буду им безмерно благодарен.

Чего я только не делал! Я кусал руку Водилы, лизал его угаснувшее запястье, стараясь сделать свой язык как можно суше и шершавее, чтобы Водила острее чувствовал то, что я делаю...

Я звал его ОТТУДА! Я умолял его не УХОДИТЬ!.. Не БРОСАТЬ меня... Я молился Богу, я орал Водиле страшные, несправедливые и обидные слова про то, что нельзя никому поручать своих детей! Что все надо делать самому... Что есть еще больная жена, которая без него умрет от голода и горя!.. Что за Настю некому будет платить в ту школу, где академики преподают арифметику!.. А кончиться все может тем, что, оставшись без отца и матери, его двенадцатилетняя Настя окажется там, на Фонтанке, у Дворца пионеров, среди маленьких недорогих проституточек, про которых он сам рассказывал в Ганновере!

— Ты этого хочешь, Водила?! — в исступлении кричал я.

Я находился в состоянии совершеннейшей истерики и не понимал, что уже далеко перешагнул заграницы обычного Телепатического Контакта и дальше начинается уже что-то Потустороннее!..

Но когда я наконец снова ощутил под своим языком редкий и слабый, еле слышный пульс на Водилином запястье, — силы меня покинули, и я самым натуральным Человеческим образом расплакался.

И откуда-то издалека услышал беззвучный голос Водилы:

«Я ПОСТАРАЮСЬ, КЫСЯ... НЕ НЕРВНИЧАЙ. УСПОКОЙСЯ, ПРОШУ ТЕБЯ, КЫСЯ...».

* * *

Ох, как не прав был Алик, когда думал, что история с парочкой русских трупов в «Зоне отдыха» автобана номер девять привлечет внимание немцев не более чем на сутки!

Алик даже мысли не допускал, что эти два трупа ворвутся в насыщенную уголовно-криминальную хронику прессы и телевидения Германии, окруженные густым стокилограммовым облаком кокаина, развеянного над автобаном всего в десяти километрах от Мюнхена... А это резко повысило интерес к истории с брошенными русскими грузовиками и парочкой покойников.

Алик и с трупами дал маху. Ну разве думал Алик, что одним из этих трупов окажется он сам?!

Я все говорю про убитых — «труп», «покойник». Так, как их назвал бы Шура Плоткин. А ведь это более чем неточно!

Ну, Лысый — черт с ним... Труп, он и есть труп. А вот то, что осталось там, на автобане, от Алика— ни «покойником», ни «трупом» не назовешь. Так... Некие кровавые ошметки, спрессованные с кусками искореженного металла, без каких-либо малейших признаков человеческого тела и автомобиля.

Недаром я от одного взгляда на эту картинку блевал чуть не до обморока!..

И вообще Алик сильно ошибался, когда думал, что немцы могут это дело «спустить на тормозах». Дескать, потому, что сегодня в Германии разборки русских мафиози стали привычным явлением.

Газеты— не только «Абендцайтунг», как думал Алик, но и «Тагесцайтунг», и «Бильд», и даже уж на что солидная газета «Зюддойчецайтунг» — изо дня в день печатали репортажи о том, как проходит следствие, как полиция топчется на одном месте, давали фотографии Алика, Лысого и моего Водилы с их документов, фотографии с места происшествия, изображения раздолбанного голландского рефрижератора, нашего разбитого «вольво», фото уцелевших пачек с кокаином...

Вплоть до результатов химических анализов этого кокаина, которые давали довольно четкое представление о его родословной и месте возникновения.

Телевидение — чуть не все немецкие программы — тоже вовсю упражнялось в показе пережеванной груды железа с остатками того, что было Аликом, крупных планов мертвого Лысого с двумя черными дырками — над бровью и под подбородком на шее. Показывали и моего Водилу— неподвижного, с закрытыми глазами, опутанного проводами и трубками, лежащего в каком-то специальном отделении клиники, куда никого якобы не пускают.

И конечно, как в американских фильмах (мы с Шурой такое раз сто уже видели!), с удовольствием показывали полицейский пост у дверей в это спецотделение. Будто мой Водила может сейчас встать со своей спецкоечки и убежать в неизвестном направлении. Или в один прекрасный момент оживут Лысый и Алик, ворвутся в клинику и еще раз попытаются ухлопать моего Водилу!..

Но самыми ужасными были интервью с мамой Алика...

Скромно и модно одетая, с худенькой девичьей фигуркой, растерянная пожилая женщина на плохом немецком языке пыталась уверить мир, что все произошедшее — трагическая ошибка, что ее мальчик никогда в своей жизни никого не обидел! А то, что он воевал в Афганистане и Карабахе, — так другого выхода у него в Советском Союзе не было. Поэтому они с сыном и эмигрировали...

А ей безжалостно показывали пистолет с отпечатками пальцев Алика, ей предъявляли неопровержимые доказательства, что ее мальчик был холодным и страшным убийцей, что деньги, которые она считала результатом его внезапно открывшегося коммерческого таланта на ниве экспорт-импорт, были его гонорарами за «исполнительское мастерство», за десятки смертей почти во всех странах мира.

Его искали очень-очень давно, но насколько он был жесток, настолько же и умен, и поэтому даже Интерпол до сих пор не мог его вычислить. И если бы не этот кокаин...

Она не хотела ни во что верить. Она умоляла оставить ее в покое, наедине с ЕЕ горем, а ей совали под нос различное, самое современное оружие Алика, его и ее документы с их фотографиями, но с совершенно другими фамилиями, которых у Алика в разных тайниках нашли великое множество.

Каждое интервью было для нее пыткой. Но ни полиция, ни самые дотошные телевизионные зубры не смогли сломить в ней святую убежденность в непогрешимости своего прелестного, доброго и, удивительного Алика — лучшего сына, о котором могла бы мечтать любая мать и которого Господь так несправедливо не уберег в этой ужасной автомобильной катастрофе!

И несмотря на то что я про Алика знал почти всю правду, его маму мне было безмерно жаль...

Газеты мне читала и показывала Таня Кох. А телевизор я и сам смотрел. Вместе с ней.

Дело в том, что я уже вторую неделю живу у Тани.

«Живу» — это громко сказано. В ее квартире я бываю всего несколько часов в сутки. Иногда что-то ем, что то пью, а в основном я шатаюсь вокруг клиники по огромному больничному парку. Таня живет совсем рядом. Ее дом стоит на соседней с больницей улице, квартира на первом этаже, и я могу смываться из нее, когда захочу. Таня специально оставляет чуть приоткрытым окно в кухне, и войти в квартиру и выйти из нее — для меня плевое дело.

Изредка я ночую у нее. И тогда Таня рассказывает мне про Алма-Ату, где она родилась и выросла и где живет очень много бывших немцев Поволжья, которых сослали сюда еще во время Второй мировой войны...

Рассказывает Таня и о своих недавно умерших родителях, так и не дождавшихся разрешения на выезд в Германию всей семьей. Счастье, что они Таню с детства немецкому языку выучили. Дома заставляли говорить только по-немецки, для ежедневной практики.

От Тани я узнал о замечательном казахском нейрохирурге Вадиме Евгеньевиче Левинсоне. Таня училась у него в медицинском институте, а потом много лет работала его ассистенткой.

Вадим Евгеньевич был блядун, пьяница и превосходный гитарист, а из всех видов индивидуального транспорта предпочитал мотоцикл «Ява», на котором и носился по всей Алма-Ате и ее окрестностям. А еще Вадим Евгеньевич пел под гитару мужественные песни Высоцкого и Визбора и, как поняла Таня впоследствии, всю жизнь тосковал по настоящему «мужчинству». Отсюда и гитара, и Визбор, и мотоцикл, и пьянки, и бляди... Хотя ему вполне было достаточно быть тем, кем он был на самом деле — блистательным нейрохирургом! Но этого Вадим Евгеньевич не понимал...