Избранные работы по теории культуры - Андрей Пелипенко

Игнорирование сложности в этом вопросе часто приводит к плоским редукционистским выводам, превращающим серьёзные и подчас чрезвычайно интересные научные наблюдения в легковесную публицистику. Так, поведение животных истолковывается в понятиях поведения человеческого; внешнее сходство принимается за тождество или близкую типологическую аналогию, а затем «обратным ходом» вменяется людям. Конечно, «археология» культурных форм самонадеянному антропоцентрическому сознанию преподнесла немало неприятных сюрпризов, обнажив биологическую подоплёку того, что традиционно считалось привилегией человека. Тем самым она дала сильные козыри в руки радикальных биологизаторов, которые со сладострастием принялись развенчивать претензии человека на исключительность. Однако, как ни наивен самонадеянный антропо-и культуроцентризм, и сколь ни закономерна расплата за него, биологизаторская крайность, едва ли не полностью отрицающая различия человека и животного, ничуть не более симпатична. И не более убедительна. Вообще, вопрос о том, что есть человек: венец творения или больное животное, давно превратился из научного в идеологический. Научная или квазинаучная аргументация, как и построения догматического богословия, лишь внешне оформляет предзаданные мировоззренческие установки. Что лишний раз подтверждает ехидную сентенцию: научно-философская рационализация – это лишь подпорки для глубинных и априорных интуиций (см. гл.1). В этом смысле, спор биологизаторов и культуроцентристов в действительности демонстрирует маятниковую смену доминант антропологического минимализма и максимализма, притом не только в сознании, но и в подсознании, т. е. на уровне глубинных и слабо отрефлектированных моделей идентичности. Да и само противопоставление природного и культурного (социального) в духе унылой и отчаянно устаревшей антиномичности по принципу tertium non datum более напоминает идеологическую, нежели научно-философскую концепцию. А срединная позиция, позиционирующая себя как биосоциальная, часто предстаёт не диалектической, а эклектической, ибо так и не даёт ответа на вопрос, каковы режимы и механизмы трансформации (или, говоря языком диалектической логики, снятия) природных программ в социокультурные.

Ощутимый удар по позициям культуроцентристов был нанесён современными этологическими исследованиями, доказавшими способность животных к знаковой деятельности[91]. Удар этот оказался не только чувствительным, но и крайне болезненным ввиду того, что именно знаковая деятельность служила главным сакраментальным бастионом, отделяющим территорию культуры от царства природы. Ведь и популярная по сей день символическая теории Кассирера, и семиотические концепции культурогенеза (в основе своей, как правило, восходящие к широко понимаемому кассирерианству), внесли, казалось бы, «окончательную» ясность в вопрос – провели между этими мирами жирную черту. Однако сколь ни велико желание сохранить взгляд на человека как на «символическое животное», огромен массив данных, подрывающих эти представления. Отмахнуться от него, списав всё на субъективность или лукавство интерпретаторов, уже невозможно.

Собственно, оценка мысленных процессов и понимание намерений партнеров (так называемая «теория ума» – theory of mind [404, p. 397–410; 337, p. 92–110]) как предпосылка знакового поведения и показатель языковых способностей присуща всем человекообразным обезьянам (что, впрочем, признаётся не всеми исследователями), является эволюционным признаком общего предка орангутанга, шимпанзе и человека и имеет возраст около 16 млн лет [317, р. 172–180]. А накопленные в последнее время данные о поведении шимпанзе и некоторых других обезьян [см., напр.: 248, с. 639–771; 393; 72; 39; 40, с. 87–99; 306, р. 591–614; 410, р. 397–411; 450, р. 92–105; 305, р. 82–91 и др.] «существенно подрывают традиционные представления о качественной уникальности человека и делают поиски пресловутой грани между ним и человекообразными обезьянами малоперспективными» [40, с. 94]. Уже появилась классификация, в соответствии с которой человек и шимпанзе рассматриваются как два подрода – Ното и Pan, образующих вместе род Homo [353, р. 585–598]. На стыке приматологии, антропологии и зоопсихологии складывается новая дисциплина – культурная приматология [313, р. 509–510], а применительно конкретно к шимпанзе – культурная пантропология [449, р. 95–105].

Обезьяны не только усложняют сигнальный характер знаков до возможности их интерпретации в терминах классического семантического треугольника Пирса: имя – денотат – концепт (здесь, впрочем, трудно отделаться от подозрений в модернизации). У обезьян треугольник этот тоже мобильный: они способны расширять и сужать содержание, переходить с объекта на объект и, что особенно важно, комбинировать знаки. При этом оперирование простейшими элементами синтаксиса обнаружено даже у низших обезьян. Более того, знаковое поведение способно до выраженных форм развиться и в рамках инстинкта, о чём свидетельствуют, в частности, наблюдения за «танцами» медоносной пчелы [см., напр.: 144; 257] 1. Видимо, тенденция к развитию знакового поведения сама по себе универсальна, но проявляется исключительно в границах эко-видовой конфигурации, т. е. единства морфологических признаков вида и суммы его функциональноповеденческих связей с экосредой. И только с разрушением этой конфигурации под действием комплекса факторов, каковое и произошло у гоминидов, периферийный статус данной тенденции сменился на системообразующий. Поэтому неудивительно, что при погружении в детали в рамках эмпирического подхода часто теряются из виду качественные различия между психикой человека и высших приматов[92] [93]. Ошибка не только в том, что количественным изменениям иногда свойственно переходить в качественные. Разве то, что животным рождаются, а человеком надо ещё стать в процессе инкультурации, не указывает на системные различия? Если в поле зрения держать динамику изменений одного и только одного параметра, то действительно можно ничего, кроме количественных изменений, не увидеть. А между тем, «невидимая» качественная граница, делающая различие между человеком и животным априорно очевидным, образуется не каким-то одним, сколь угодно важным фактором, (будь то знаковое поведение, способность к самообучению или что-то иное), а комплексом взаимосвязанных признаков. И он свидетельствует о разрушении биологической эко-видовой конфигурации. Без этого разрушения никакие, даже самые поразительные когнитивные способности не приводят к сапиентизации и остаются нереализованным потенциалом, создающим в системе подспудное напряжение. Ведь человек – это не только интеллект, но и всё остальное, включая морфофизиологию и даже «низшие»» психические режимы.

Так что если этологи, описывающие проявления актов мышления у высших приматов, предполагают, что от этих актов тянется прямая линия интеллектуального прогресса к ранним гоминидам и, далее, к ближайшим эволюционным предкам человека, то гипотеза эта достойна обсуждения. То, что экспериментаторы провоцируют обезьян на человеческое поведение, моделируя для них человеческие условия и обстоятельства и уже тем самым вписывая их в среду специфически человеческой когнитивности, – отдельный повод для придирок. Ведь уже в сами условия эксперимента закладывается именно тот результат, который экспериментатор хочет увидеть. Как и вменяемая животным чисто человеческая прагматика, задающая и цели, и условия, и интерпретацию результатов экспериментов. Кроме того, даже в полевых условиях не следует полностью исключать фактор непроизвольного воздействия экспериментатора, хотя бы на уровне невольного психического внушения (на этом трудно настаивать, т. к. доказать и зафиксировать факты такого внушения пока невозможно). Однако я не намерен подвергать сомнению выводы этологов о том, что антропоиды значительно превосходят низших приматов по следующим способностям:

– целенаправленное применение орудий в соответствии с «мысленным планом» и предвидение результата своих действий, в отличие от случайного манипулирования ими у низших обезьян;

– формирование обобщенного способа действия при систематическом использовании орудий;

– более успешное формирование установки на обучение при серийном обучении;

– более успешное формирование довербальных понятий;

– больший объем оперативной памяти и др.

Только антропоиды способны:

– к спонтанному использованию орудий;

– к овладению языками-посредниками (на уровне детей 3 лет);

– к рисованию (на уровне детей 3 лет);

– к самоузнаванию;

– к оценке мысленных процессов и пониманию намерений партнеров (theory of mind);

– к «социальному манипулированию» и «обману»» [103, с. 175–189].

Возникает вопрос: если высшие обезьяны столь интеллектуальны, то почему ранние гоминиды – хабилисы и их ближайшие родственники по эволюционному кусту, которым прогрессистская логика возвышает над высшими обезьянами, так долго топтались на месте? Например, более миллиона лет, т. е. на протяжении всей олдувайской эпохи, они не смогли освоить когнитивную технологию копирования образца. Тут, конечно, можно сказать, что у них не было дрессировщика. Но когда артефакты уже появились, кто мешал ускоренному освоению когнитивных алгоритмов, образов действий на основе довербальных понятий, обобщений, символизаций и прочих мыслительных техник, которыми, оказывается, высшие приматы уже обладали? Ведь те же этологические наблюдения показывают, что даже макаки быстро подхватывают случайно изобретенные полезные инновации, вроде отмывания плодов от песка в воде и т. п., делая их достоянием всей «гибко мыслящей» популяции.