Мальпертюи - Жан Рэ

«дарьоль», часть испеченного жертвуют в монастырь. Люди тушат зайцев, пойманных силками, немало неудачливых кроликов испускает последний вздох и попадает в кастрюлю, а уж о курах и утках и говорить нечего.

Праздник этот всегда исполняет меня радостью, а в ней, пожалуй, чуть–чуть ощутим языческий привкус – ведь это праздник света, как вы полагаете?

– Свет! – воскликнул аббат Дуседам. – Ах, отец Эвгерий, свет совершенен и абсолютен только как атрибут Бога; в нашем же несчастном мире порождения тьмы льнут к свету подобно инфернальным кровососам.

Возбуждение и нервозность аббата я отнес на счет снедавшей его лихорадки.

– Вы как будто говорили о какой–то услуге, – переменил я тему разговора.

Никогда прежде не приходилось мне читать столь страстной мольбы в человеческих глазах.

– Не спрашивайте меня о причине, хотя бы пока, – простонал он. – Возможно, Господь смилостивится надо мной и избавит от мук, кои я провижу и коих неизбывности страшусь. Сретение… Отец Эвгерий, в ночь на Сретение меня надо замкнуть накрепко в помещении с такими решетками на окнах, чтобы исключить возможность побега.

– Что ж, – удивленно согласился я, – к вам никто не сможет проникнуть.

– Не того я страшусь, – вскричал он, – не меня надобно оградить от неких маловероятных пришельцев, меня надо защитить от себя самого! Нужна такая комната, откуда ни за что не выйти, да чтоб меня никто не выпустил! Ах, отец Эвгерий, тяжко обращаться к вам с подобной мольбой и не сметь должным образом объясниться.

Я жестом призвал его к молчанию.

– Все будет сделано по вашему желанию, мой дорогой собрат, а теперь займемся исключительно вашим здоровьем.

Улыбка облегчения скользнула по лицу Дуседама, и через некоторое время он мирно заснул.

На другой день я нашел его отдохнувшим, но слабым: говорил он с большим трудом. Брат лекарь обнаружил у него воспаление горла и прописал весьма действенные целительные травы. Кстати, сей скромный, но полезнейший служитель поведал мне, что прострация, в коей находился с момента своего прибытия молодой Грандсир, не проходит, напротив, состояние его усугубляют приступы буйного возбуждения: в течение оных больного явно преследуют болезнетворные видения; лучшие успокоительные средства не приносят видимого облегчения.

Весть эта сильно меня обеспокоила, тем более что все свое время я вынужден был уделить завтрашнему празднику.

Вскоре после полудня брат привратник объявил, что меня спрашивает посетитель.

Пришел простой человек, в грубой, но вполне удобной одежде, со свертком, завернутым в прочную холстину.

– Имя мое Пикенбот, – объявил он, – а по ремеслу я сапожник. Сюда добирался целых два дня и не скажу, чтоб путешествие было приятное.

– Ради Господа нашего – добро пожаловать, – отвечал я, – и безразлично, какая причина побудила вас проделать столь долгий и утомительный путь.

– Однако же все дело в этой причине, – нахмурил он широкие и густые брови, – по мне, так она вовсе необычна, да и вам, думаю, так покажется.

Своим почерневшим от смолы и ваксы пальцем он показал на завернутый в холстинку сверток.

– Это надобно передать аббату Дуседаму.

– Откуда вы знаете, что он здесь? – воскликнул я.

– Я простой человек, душа у меня открытая и слушаюсь я здравого смысла. Как вы считаете, может ли такой человек поверить сну и даже повиноваться наказу, полученному во сне?

Я задумался, ибо расценил вопрос как слишком серьезный, чтобы отнестись к нему с неподобающим легкомыслием.

– Порой Владыка небесный в своей безграничной мудрости пользовался сновидениями, дабы ниспослать своим творениям спасительные советы и даже предначертания.

– Так я и думал, – сапожник облегченно вздохнул, и лицо его немного прояснилось. – Только вот всякое ли сновидение от Господа?

Я пришел в полное смятение.

– Нет, к сожалению, нет; нельзя забывать: ведь Лукавый – падший архангел, и при этом весьма могуществен, дабы вводить смертных во искушение и толкать их на стезю греха…

Пикенбот принял таковое рассуждение, энергично кивая большой темноволосой головой.

– Именно так я и сообразил. Мне нечего скрывать от вас, вот и расскажу, зачем я сюда явился.

Был у меня друг Филарет, он занимался набивкой звериных чучел и содержал маленький музей природы. Несколько месяцев назад он съехал и перебрался в какой–то важный господский дом – дескать, из–за наследства. Три дня тому назад он вдруг явился мне во сне, а я, заметьте, вообще никогда снов не вижу. Так вот: смотрю я будто на него, и очень мне от его вида страшно стало. Стоял он передо мной неподвижный, совсем как каменный, глаза у него мертвые да холодные, не приведи Господь глядеть в них пристальнее, и только губами шевелил.

– Пикенбот, – сказал он мне, – исполни мое повеление под страхом страшных несчастий. Завтра на рассвете ты найдешь на пороге сверток, завернутый в материю, смотри не вздумай в него заглянуть. Немедля отправишься на север, пока не придешь к монастырю Белых Отцов, где находится сейчас аббат Дуседам. Сверток для него.

Только Филарет это вымолвил, как пошатнулся и грохнулся оземь.

Представьте себе мой ужас: он разбился на кусочки, так что вся земля была усеяна каменными осколками. Верно, во сне самые удивительные вещи случаются, как вы думаете?

Назавтра утром я проснулся, нашел сверток, где было сказано, и понял – ослушаться полученного во сне приказания не могу.

Невзирая на мои настояния, Пикенбот отказался у нас отдохнуть и поспешил уйти, испросив моего благословения.

Не смея больше ждать, я прибегнул к молитве.

– Просвети меня, Владыко! – взывал я.

Услышал ли меня Всевышний? – Возможно.

Ибо когда я поднимался с колен после молитвы, попался мне на глаза сверток, оставленный на столе Пикенботом, и великий страх объял душу мою.

Взял я сверток и запер на тройной запор в ящике шкафа, где берегу кое–какие ценности.

Очень уж тяжким показался сверток, и смею заверить, те несколько секунд, пока я его держал, руки мне жгло, словно огнем.

И порешил я не отдавать сверток аббату Дуседаму, тем паче, что на ум мне пришло его странное пожелание.

Спустился вечер, резкий ветер хлестал кроны деревьев, а ближе к ночи разразилась буря.

Верный обещанию, я распорядился на рассвете перенести аббата Дуседама в одно из помещений западной башни, где некогда хранилась казна.

Дубовая дверь была обита стальными гвоздями и снабжена тремя мощными наружными задвижками; единственное окно, высокое и узкое, забрано двойной решеткой из толстых прутьев, вмурованных в стену.

В ту минуту, когда послушники опустили аббата на сооруженное наспех ложе, последний закатный луч словно запалил пожар в мрачном убежище, и больной предстал передо мной в огне и крови.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});