Мой лучший друг товарищ Сталин - Эдвард Радзинский

Мы сидели и… молчали. Охранник ввел Мессинга.

— Ну и как вам это удалось? — спросил Коба.

— Что, товарищ Иосиф Виссарионович Сталин?

— Как — что?! Пройти незамеченным мимо Родионова и предъявить пропуск, которого не было! — вскипел Берия.

— Просто я захотел, чтоб первый товарищ меня не увидел, а второй товарищ, который отмечает пропуска, наоборот, меня увидел… но с пропуском.

— Как ты это сделал? Ты что, вопросов не понимаешь? — ярился Берия.

— Я не могу объяснить. Я всю жизнь пытаюсь. И не могу…

— Оставь его, Лаврентий, — сказал Коба и обратился к Мессингу: — Вы могли бы предсказать, что будет с Гитлером?

— Ничего нового. Все, что я уже предсказал… Кстати, он будет в Москве.

— Как это будет?

— Я не знаю. Знаю, что будет, но неживой. Я могу сообщить точную дату — 1949 год.

Наступила тишина. Коба вызвал своего нового начальника охраны Власика.

— Отвезешь домой товарища Мессинга. Вам создадут, товарищ Мессинг, все условия для вашей нелегкой работы. Но вы будете иногда помогать товарищу Берии в его нелегкой работе…

— И что это было? — спросил Коба Берию, когда Мессинг ушел.

— Обычный гипноз. Внушение психически неустойчивым людям.

— Хорошо, что ты понимаешь, я пока — нет. Но всю наружку поменяй мне завтра. Найди психически устойчивых, — и добавил уже мне: — Если какие просьбы у него возникнут, докладывай сразу. Но его общение с людьми следует ограничить.

— Мы можем совсем ограничить? — поспешил предложить Лаврентий.

— Разве я это сказал? Этот дегенерат Гитлер, говорят, создал целые институты запредельных наук. Мы, товарищи марксисты, смеемся над этим. Но это не значит, что мы должны отставать… Надо создать группу ученых для изучения этого человека.

Ликвидация перебежчиков

Весной сорокового года я понял, что меня (в который раз!) пасут. Наружка следила непрофессионально. Думаю, я их засек уже в начале. И сразу понял: это привет от нового наркома.

Берия хотел убрать меня от Кобы. Я решил поговорить со своим другом…

В тот день Коба вызвал меня в Кремль. В кабинете был Берия.

Помню, сперва Коба занялся нашими военнопленными, которых после заключения мирного договора освободили финны.

— Надо хорошенько поработать с этими господами — узнать, кто сам сдался финнам, а кого они захватили в окружении или раненым. Ты предложишь на Политбюро провести такую фильтрацию. Большинству пленных дайте пять-семь лет, не больше. Пусть потрудятся немного на наших стройках, раз воевали трусливо или неумело.

Берия старательно кивал, потом заговорил сам. Он говорил о новых задачах разведки:

— Наша разведка должна изменить генеральные направления своей работы. Ее основной задачей перестает быть борьба с эмиграцией. Главное теперь — подготовка резидентур к будущей войне с немцем.

— Но вот Фудзи жалуется, что после ваших расстрелов наши друзья за рубежом от нас отказываются, — заметил Коба.

— Не с теми работает товарищ Фудзи, он все живет в девятнадцатом году. Нам не нужны нищие идейные либералы. В первую очередь мы должны опираться на влиятельных богатых людей, имеющих выход на руководство своих стран. Они могут быть использованы для достижения наших целей во внешней политике. Таких людей следует искать среди крупных бизнесменов, которым выгодна торговля с нами. А также среди влиятельных политиков с финансовыми проблемами или тех, кто желает получить материалы, компрометирующие соперников, либо деньги на избирательную кампанию.

— Прав, Лаврентий! — сказал Коба. — Иностранцы-засранцы становятся глухонемыми, когда видят деньги, как говаривал Ильич… А Фудзи у нас мышей уже не ловит… Давай теперь к пункту второму: как проходит ликвидация предателей?

(Тогда были созданы специальные мобильные группы, убивавшие перебежчиков. Некоторое время я возглавлял одну из них.)

Берия назвал Раскольникова.

Мой старый знакомец, бывший мичман Федор Раскольников, герой Кронштадта, один из отцов Октября, занимал в тридцатых скромную должность нашего постпреда в Болгарии. Во время террора конечно же получил приказ вернуться в СССР. Но он не просто отказался — опубликовал открытое письмо Кобе… Помню, как Коба читал его вслух в кабинете. Надо сказать, читал без купюр: «Вы культивируете политику без этики, власть без честности, социализм без любви к человеку. Вы сковали страну жутким страхом. С помощью грязных подлогов вы инсценировали судебные процессы, превосходящие своей вздорностью… средневековые процессы ведьм…»

Коба сказал тогда:

— Вот каковы они, старые большевики. Испугался за собственную шкуру — готов жить у врагов Революции.

Коба искренне был уверен, что смерть на нашей родной Лубянке куда почетней.

— Только послушай, как нагло пишет, мерзавец: «Над порталом собора Парижской Богоматери есть статуя святого Дениса, который смиренно несет собственную голову…» Наш бывший товарищ Раскольников утверждает, что он на него не похож. Наша задача доказать товарищу, что он сильно ошибается.

Доказывать Коба поручил мне…

К счастью, все случится легко и быстро. Раскольников решил жить во Франции. Выбор страны был глуп — у нас там имелось полно агентов и среди белой эмиграции, и среди многочисленных французских коммунистов… К тому же, я уверен, Раскольников сильно переживал свой «побег в лагерь врагов». В глубине души он думал точно так же, как Коба. Он тоже был якобинец. В семнадцатом году по его приказу закапывали живыми офицеров в Кронштадте… Короче, от всех треволнений и угрызений сердце его не выдержало, и он очутился в госпитале в Ницце.

Госпиталь находился недалеко от гостиницы, где часто останавливалась английская королева. Там прогуливалось много английской челяди, так что посещения госпиталя нашими агентами были неприметными. Впрочем, лично мне хлопотать не пришлось, все сделали французские товарищи. Раскольников быстро умер в госпитале.

Другой наш перебежчик, Кривицкий… Я его хорошо помню — худой нервный, вечно курил трубку, как Коба. Его ликвидировали уже без меня, в сорок первом. Он уехал в Штаты. Американцы нашли его в гостинице, с револьвером в руке, в луже крови. Все было сработано чисто. Полиция констатировала самоубийство.

Исключением остался Орлов. Коба никогда не говорил о нем. Я очень опасался, что Орлов может выдать наших главных агентов — кембриджскую группу. Но он не выдал…

— Ну а теперь еще вопрос. Важнейший, — сказал тогда Коба. Это был, конечно же, вопрос о Троцком. — До тех пор, пока господинчик живой… — (Коба не любил называть его фамилию), — он и его сторонники будут бросать нам вызов. Хотя, мижду нами говоря, в его движении нет серьезных политических фигур. Он один. Потому одна успешная акция покончит со всем движением. У вас есть год. Больше не дам! Кто мог бы возглавить это дело? Как думаешь, Фудзи?