Как стать добрым - Ник Хорнби

Я устала от этих разговоров, устала слушать о том, почему каждый из вышеупомянутых был бесполезен, кошмарен, бездарен и отвратителен и почему никто из них не заслужил ничего хорошего из того, что выпало на их долю, и полностью заслужил все плохое, что с ними произошло, но в этот вечер я страстно желала увидеть рядом прежнего, старого Дэвида. Я потеряла его, как хорошо знакомый шрам на теле, как деревянную ногу, короче — как что-то безобразное, но характерное. Со старым Дэвидом было ясно, где сядешь и где слезешь. Я никогда не чувствовала с ним ни малейшего замешательства. Усталое отчаяние, навязшие в зубах разговоры, нескончаемые вспышки раздражения — это да, но при этом ни грана замешательства — ни малейшего его признака, ни тени сомнения. Если задуматься, мне было уютно в его цинизме, как в квартире с дикой, авангардной планировкой, куда, тем не менее, можно свалить чемоданы и преспокойно жить. Да и нельзя, просто невозможно в реальной жизни избежать цинизма, уклониться от него, хотя я лишь в этот вечер сумела оценить его по достоинству. Цинизм — это наш общий, всеми применяемый и разделяемый язык, добротное коммуникативное средство общения, наше настоящее эсперанто, никогда не выходящее из моды, и, пусть я не владею им достаточно бегло, я знаю в этой сфере достаточно, чтобы быть понятой. В любом случае невозможно полностью избежать цинизма и глумления ни при каких обстоятельствах. В любой беседе на какую угодно тему — скажем, обсуждая выборы мэра Лондона или Деми Мур — вам придется быть циничным и ядовитым. Просто для того, чтобы доказать, что с вами все в порядке и вы полностью функционирующая единица столичного населения.

Я больше не понимаю человека, с которым живу, но догадываюсь, что этот вечер чреват событиями — в решительный момент что-то из Дэвида неизбежно должно прорваться. Его новообретенной серьезности, желанию возлюбить и понять даже самое заблудшее из Божьих созданий предстоит удариться лбом в глухую стену, встретиться с явным, тупым и оголтелым непониманием. На сей раз заблудшим созданием, за которое заступился Дэвид, оказался уходящий в отставку — точнее, сменяющийся — президент Соединенных Штатов. Ко всему Кэм, а вовсе не Эндрю, оказалась жертвой ужасающей искренности Дэвида. Мы приняли посильное участие в обсуждении — с позиций своего бездонного невежества — президентских выборов в США, и Кэм заметила, что ей совершенно по барабану, кто будет президентом, лишь бы он держал свой причиндал в штанах и не домогался молодых практиканток. Дэвид тут же заерзал на стуле и заявил с очевидным нерасположением, кто мы, мол, такие, чтобы судить об этом, чем вызвал бурный смех Кэм.

— Я имел в виду, — поспешно объяснил свою позицию Дэвид, — что больше не собираюсь осуждать людей, о чьей жизни не имею понятия.

— Но это же… просто разговор. Обмен мнениями. Должен же быть какой-то предмет для обсуждения! — сказал Эндрю.

— Я устал от этого, — заключил Дэвид. — Мы совершенно ничего не знаем об этом человеке.

— Мы уже знаем больше, чем хотели бы.

— Ну и что ты знаешь? — вскинулся Дэвид.

— Уже хотя бы то, в чем он сам признался.

— В самом деле? Но даже если он так поступил, откуда мы знаем, кто виноват?

— А кто виноват? — воскликнул Эндрю. — Общественный строй США? Или Хилари Клинтон? Ну ты и загнул, Дэвид.

— Ты просто придираешься к Клинтону.

— Это ты за него заступаешься.

— Я ни за кого не заступаюсь. Просто утомляет этот вездесущий цинизм, дешевые сарказмы, пересуды. Становится так гадостно, что уже хочется принять ванну.

— Так прими. Чувствуй себя как дома, — развел руками Эндрю. — Бери чистое полотенце и ступай.

— Но Билл Клинтон! — воскликнула Кэм. — Если не мы его осудим — то кто же?

— Я не знаком с фактами. И вы не знакомы с фактами.

— Факты? Человек, обладающий самой большой в мире властью, занимается минетом в Белом доме с двадцатилетней практиканткой и потом еще врет на глазах у всей страны как сивый мерин.

— А я думаю, что он просто очень занятой на работе и несчастный в личной жизни человек, — заявил Дэвид.

— Вот уж никогда не поверю! — возмутился Эндрю. — Ты же сам все время скидывал мне на электронную почту похабные анекдоты про Клинтона и Левински.

— Я сожалею, что делал это, — сказал Дэвид тоном исправившегося преступника. При этом глаза его так сверкнули, что всем стало не по себе.

Я попыталась перевести разговор в безопасное русло и принялась расхваливать их недавно переделанную и отремонтированную кухню. На некоторое время за столом воцарились мир и спокойствие, но всем уже было ясно, что круг тем, которые можно обсуждать с Дэвидом, не нарушив хрупкой гармонии, весьма сузился. Разговор теперь заметно хромал — мы то и дело соскальзывали в опасную сторону, словно страдали синдромом Туретта.[31] Вот я походя зацепила литературный дар Джеффри Арчера[32] (довольно безобидно ковырнув его во время обсуждения телепередач), и Дэвид тут же принялся напористо внушать мне, что я не имею никакого понятия, как трудно написать книгу. Кэм рассказала анекдот про политика, недавно посаженного за растрату, человека, чье имя стало притчей во языцех, синонимом неблагонадежности, на что Дэвид ответил проповедью о снисходительности и всепрощении. Эндрю позволил себе пошутить насчет роли Джинджер Спайс[33] в ООН, а Дэвид возразил, что не ошибается только тот, кто ничего не делает.

Иными словами, это было невыносимо: мы не могли функционировать как отлаженный обывательский механизм обмена столичными мнениями, в результате чего вечер раньше обычного закончился смущением и неловкостью. В конце концов мы достигли консенсуса в том, что лица вроде Джинджер Спайс, Билла Клинтона и Джеффри Арчера неподсудны, а если кто покусится на их священные имена, наши отношения немедленно рухнут в пучину анархии. Как вам кажется — можно пожелать развестись с человеком лишь из-за того, что он не хочет обидеть Джинджер Спайс? Я начала подозревать, что можно.

9

Приглашения на вечеринку были уже разосланы, и теперь Дэвид и ГудНьюс по вечерам запирались в кабинете Дэвида, оттачивая генеральный план наступления. По утрам я пыталась выставить их совещания в ироническом свете, но генералы смотрели сквозь меня, и причиной тому было отнюдь не отсутствие чувства юмора — этой способности они, похоже, лишились навсегда. Они в самом деле видели в своей задаче настоящую военную кампанию, крестовый поход в духе одиннадцатого века. Наши соседи были для них варварами и неверными. А ГудНьюс с Дэвидом собирались таранить ворота их крепостей лбами бездомных.

— Разве нельзя отнестись к этому как к обыкновенной вечеринке? — сказал Дэвид за завтраком, когда я достала его своими сетованиями. — Тебе же всегда нравились вечеринки. На прочее не обращай внимания.

— Не обращать внимания? На что не обращать внимания? На то, как ты разглагольствуешь перед нашими друзьями и соседями в моей кухне о бездомных?

— Во-первых, это наша кухня, и мы можем делать в ней что угодно. Во-вторых, я собираюсь поделиться с ними своими соображениями, как нам обустроить лучший мир на этой улице. И в-третьих, я собираюсь обратиться к ним в гостиной, со стула. Так что успокойся.

Данная картина — Дэвид, стоящий на стуле и зачитывающий воззвание перед гостями, — не примирила меня с действительностью, но значительно успокоила.

— Ну, тогда другое дело, — сказала я. — Может, я могу чем-то помочь?

— Чур, я не делаю сырную соломку, — подал голос Том.

— Почему? — Молли была искренне удивлена, что кто-то может быть настроен столь воинственно, когда впереди столько развлечений.

— Да ну, тоска.

— А что ты хочешь делать?

— Я не хочу делать ничего. Я вообще не хочу этой вечеринки.

— Папа, а Том сказан, что он не хочет этой вечеринки. — Сообщение было завершено скептическим смешком.

— Не все мы разделяем это настроение, Молли, — сказал Дэвид.

— Ты опять будешь раздавать мои вещи?

— Речь не о том, — многозначительно изрек Дэвид, давая понять этой недосказанностью, что есть более важные дела, которые как раз и предстоит решить на грядущем празднике.

ГудНьюс появился на кухне как раз в тот момент, когда мы собрались расходиться по привычным маршрутам: школа — работа. Он вставал в полшестого, но никогда не спускался вниз до полдевятого. Не знаю, что он делал в комнате три часа, но подозреваю, нечто такое, чем даже самый духовный из нас не мог бы заниматься более нескольких минут. Молли и Дэвид тепло поприветствовали его, я кивнула, а Том посмотрел со слепой ненавистью.

— Как спалось? Как дела?

— Шикарно, — ответил Дэвид.

— А я буду стругать сырную соломку, — заявила Молли.

— Великолепно, — одобрил ГудНьюс, для которого в мире не существовало плохих известий. — Я тут подумал: что, если нам учредить какую-нибудь медаль? Для тех, кто выступит первым добровольцем.