Солнце далеко - Добрица Чосич

— А у Босняка теперь и вестовой есть! И коня горячего вороного получил лично от Дяди. Он у нас сила. Последнее время все ходит с английским майором; его выделили в сопровождающие, — продолжал врать Йован.

— Что ты говоришь? И вестовой есть?! Люблю я Васу! Только он всегда был ловкач, как и все, впрочем. Сейчас, брат, каждый сам о себе заботится… Умные-то люди понимают… Если уж он с англичанином, так тот, наверно, фунты ему дает. Вам там легко… А у нас в команде — одно жулье, перебежчики и немецкие шпионы. Я вот в тридцать шестом произведен, а так и останусь капралом, пока партизаны котелок мне не разобьют… — говорил с обидой жандарм, изо всех сил завинчивая флягу.

— Да тебе-то уйти ничего не стоит! Идем со мной! Васа тебя знает, больших боев у нас сейчас нет, за свою голову бояться тебе нечего. Чего тебе торчать в этом свинарнике вместе с жульем?

— Нет, до весны я не уйду. Нам по секрету сообщили, что мы войдем в состав армии Драже и весной вместе с ним двинемся. А если этого не будет — только меня здесь и видели!

Йован всеми силами стал убеждать его уйти сегодня же вечером, но все эти уговоры не имели никакого успеха.

— Да не бойся ты, братец, ничего, — уговаривал его в свою очередь капрал, — начальник завтра же получит сведения о тебе. Завтра днем и уйдешь. Мы еще и солдата тебе дадим в провожатые.

— Нет, не верю я начальнику! — настаивал Йован. — Я слышал, что он работает на немцев…

— Неправда. Он старый волк. Он только притворяется, что за немцев.

Йован так долго и упорно уговаривал коменданта бежать, что в конце концов вызвал подозрения даже у этого, крайне доверчивого и доброжелательного жандарма. Комендант строгим голосом приказал ему наконец вернуться к себе в камеру.

В темноте, спотыкаясь о лежащих на полу людей, провожаемый матерной бранью, восклицаниями «доносчик», обещаниями переломать ему все ребра, Йован кое-как нашел свободное место и лег, свернувшись калачиком, у стены.

«Все пропало… Как же вырваться отсюда? Нет, кончу я на виселице!»

Наконец все поплыло и закружилось у него перед глазами: Гвозден, расстрел, гестапо, какая-то комната со стальными стенами, виселица и он сам… Стоит он под ней и кричит что-то страшное… Мать… Отряд ждет на берегу Моравы… Они бранят его и грозятся…

И тут он заснул.

20

Прекрасная ночь в долине Моравы, когда лунный свет заливает снежные просторы. Дремлют усталые равнины. В тени ясеней и вязов темнеют безмолвные села. Ночь прижимается своей синей грудью к горам, вздрагивает от прикосновения их острых краев, блестит голубыми бусами.

Месяц плывет вниз по Мораве, заглядывает в гущу тополей, до самой зари полощет в реке свои белые руки. Морава шумит, злится на плотины, мельничные запруды и целую ночь журчит по отмелям, хохочет над луной. На юге Ястребац злобно поднимает свою синюю бровь, а Гоч, сгорбившись, тянется к реке с севера.

В такую ночь рота засела в тополях, дожидаясь переправы.

Река гудит и скребет берег обломками льда, но эти звуки не нарушают общей тишины.

Только иногда вороны в тополях вдруг закаркают и захлопают крыльями да сорока в ивняке закричит. То удаляясь, то приближаясь, скрипят по снегу шаги.

Дожидаясь условного свиста Йована, Павле расхаживает по берегу Моравы. Жестокий мороз сделал еще строже и чище красоту ночи в его родном краю. Беспокойную душу комиссара охватил радостный трепет. Он словно сбросил в Мораву бремя тяжелых мыслей.

И волнения, и страхи, и мучительную ответственность за отряд, за исход борьбы — все поглотил этот сияющий лунный свет. Павле весь отдался воспоминаниям детства…

…Здесь когда-то — сколько с тех пор утекло в Мораве воды — бродил он вместе с другими мальчишками вот этими мелями. Разбивая в кровь пальцы и коленки о чистые округлые камни кварца, они прыгали с ивы в зеленый омут и, зажав нос пальцами, ныряли, как лягушата, состязаясь, кто дольше пробудет под водой.

Устав от купанья, мальчишки бежали на берег, ложились на спину и засыпали песком свои загорелые, вздувшиеся от фасоли животишки.

Вода струйками ползет по волосам, стекает в песок. Они лежат, зажмурив глаза, горячее солнце обжигает им щеки. Проголодавшись, ребятишки бегут обедать в тополя. Овцы стоят, сбившись в кучу, тяжело дышат от жары и прячут головы друг другу под брюхо. Мальчишки садятся возле овец, разложив на траве котомки из козьей шерсти. Они вытаскивают маленькие заструги [43] с сыром и жадно грызут черствый кукурузный хлеб, заедая его сыром и луком.

Потом они снова купаются, катаются на лодке. Павле, как самый искусный, обычно выкрадывал ее у мельников, а мельники не раз ловили его и немилосердно стегали прутом. Он еле спасался от них, прячась в ивняке на мелях.

Когда солнце опускалось за линию горизонта, мальчишки выгоняли овец пастись.

Вот было счастье, если в это время хлынет дождь и ветер подымет брызги на реке, а овцы мирно пасутся под деревьями.

Ближе к ночи рыба начинала играть, выскакивая из воды. Ребята шли с бреднем, ловили пескарей и вьюнов. Пескарики, говорят, обладают чудесной силой: от писка их можно оглохнуть. Во время ловли мальчишки молчали, насупившиеся и серьезные, потому что ведь рыбы все слышат. А потом самые сильные отнимали рыбу у слабых и били их, если они сопротивлялись…

Павле громко рассмеялся. Ему припомнился один случай в тополях, на том берегу. Он был уже в четвертом классе начальной школы. Однажды весною он вместе с товарищами таскал яйца из вороньих гнезд.

Взбираясь по стволу молодого тополя, он неосторожно наступил на тонкую хрупкую ветку и упал. Он расшиб колено о кусок кварца, разорвал ухо и потерял сознание. Очнувшись, он пролежал еще несколько часов, испытывая такую страшную боль в груди, что, казалось, вот-вот умрет. Когда наступила темнота, он насилу поднялся, приказал перепуганным товарищам, чтобы никому ничего не говорили, и дотащился домой. Он не стал ужинать, потихоньку залез в постель и стал уже засыпать, как вдруг подошел отец, поднял одеяло и, ни слова не говоря, как следует выдрал его. Он не стал плакать — назло. Тогда отец рассвирепел и избил его самым безжалостным образом.

И, вспомнив все это, Павле пощупал левое ухо. На нем все еще был рубец, оставшийся после падения с тополя. Павле грустно улыбнулся далекому воспоминанию и, прижимая ладонью замерзшее ухо, нежно погладил рубец, словно лаская свое детство.

«Конечно, все ушедшее всегда кажется прекрасным, — подумал Павле. — Особенно на войне».

У ног его, подо льдом бурлила вода. И хотя он не чувствовал жажды, ему захотелось разбить лед, зачерпнуть горстью воду, плеснуть себе в лицо и напиться. Но желание это ему самому показалось детским. Он подумал, что, пожалуй, не так еще стар, чтобы жить воспоминаниями детства… Впрочем, нет! Он больше не молод. На войне люди быстро старятся — должно быть, от близости смерти. И как быстро прошла его молодость!

А ведь ему нужна не одна, а пять жизней, чтобы достичь всего, чего он хочет! Какая страшная жестокость, если он умрет в самом начале! Он слишком мало жил! Слишком мало! Да! И жизнь началась так обыкновенно…

Вот здесь, за рекой, на этих полях и тропинках, лет десять-пятнадцать назад пастушок резал ножом узоры на тыквах, пас коров, ждал, пока они наедятся до отвала.

Мир его простирался до Крушевца — они с отцом были там несколько раз на ярмарке, — а что находилось за Крушевцом, этого он не знал. Ведь и небо кончалось где-то неподалеку. Пастушок мечтал о желтых башмаках, таких, как у сына учителя. Ему казалось, что, если десять раз подряд повторить без ошибки какой-нибудь стишок из песенника, который ему дали в конце первого класса за отличную учебу и примерное поведение, — вот тогда, откуда ни возьмись, на его босых ногах окажутся желтые башмаки. И, повторив в десятый раз длинное стихотворение, пастушок сломя голову бросался бежать по дороге через поле, словно он был уже в ботинках. И он в бешенстве сшибал своим прутом тростник — один, другой, третий, все подряд, и ему казалось, что они живые. Он уничтожал целое поле и с таким ожесточением размахивал своим прутом, словно желал сравнять с землей и село с его деревьями, и горы за Моравой — все, что видел перед собой.

После Видов-дана [44], идя за стадом, он нес подмышкой, так, чтобы все ее видели, полученную в награду книгу.

Летом мальчик боялся, как бы град не побил виноградники. Он слышал жалобы отца и деда, и ему хотелось, чтобы каждую ночь шел дождь и поливал кукурузу и огород и чтобы мать по вечерам не стонала у плиты и не жаловалась, что она ободрала все руки о котлы.

После Славы [45] он хвастался перед мальчишками, что к нему приходил Андра — жандарм, который после обеда оставляет в тарелке два динара, и показывал пакетик «шелковых» конфет, полученных от него.