Аватара клоуна - Иван Зорин

Поезд тронулся, поплыли провожающие, низкая платформа, далеко светивший в темноте вокзал. Глубокой осенью ездят мало, и в купе мы остались вдвоём. Познакомились легко, едва замелькали огоньки.

– Что же это, Ксения, за город такой Себеж?

– Древний, древнее Москвы…

А доехав до Волоколамска, я уже знал про её маленькую дочь, стареющих родителей, пушистого, вороватого кота. С провинциальной откровенностью она рассказывала про своё детство, как помогала матери по хозяйству, вечерами вязала, а всех радостей – книжки да мечты.

– Какая же я была – самой странно…

– А теперь?

– Ну, теперь я совсем другая.

– Какая же?

– Самостоятельная.

Она некрасивая – широкие скулы, большой рот. К тому же веснушки. Обычный для севера тип. На чернеющих тучах качалась луна.

– Едем, едем, а она всё рядом… – прошептала Ксения.

– Как судьба, – сощурился я, напуская таинственность. Но она сжала колени, точно собиралась слить их в одно целое, и я почувствовал, как бьётся её сердце.

Каждое утро Ксению за тридцать километров везёт автобус – ближе работу не найти. Она с улыбкой рассказывает, как встаёт на час раньше, чтобы отвести в школу дочь, как умывается, разбивая зимой наледь в колодце, как, экономя электричество, одевается впотьмах перед бесполезным зеркалом, а я представляю морозные сумерки, молчаливых, заспанных пассажиров, каждое слово которых падает, как топор, представляю колючий иней на стёклах, по которому от нечего делать скребут ногтем, мне слышится недовольный лай шофёра и пробирает страх проехать остановку…

За окном тянулись бесконечные, грозно темнеющие леса, Москва, с её шумной, крикливой жизнью, осталась позади, и я подумал, что вся огромная Россия живёт совсем иначе, как вот эта девушка, которую мне никогда не понять.

«Какая у неё грудь», – отвлекаясь, подумал я.

По вагону стали разносить чай. Немногочисленные пассажиры, плотно закусив, готовились ко сну.

– Угощайтесь, – достал я коробку конфет. – Жена положила.

– Она у вас строгая.

– Трудоголичка. В офисах других не держат.

Но Ксения не услышала иронии. У неё огромные глаза, готовые сострадать каждому. И мне сделалось неловко:

– В конце концов, ей хорошо платят. Ксения промолчала.

Сосредоточенно разглядывая чаинки, она пыталась представить нашу жизнь.

– Вы её, верно, очень любите… Я пожал плечами:

– У нас сложившиеся отношения и настолько близкие, что, засыпая, я говорю: «Извини, дорогая, я хочу побыть один…»

Она смотрела недоверчиво, не понимая, шучу ли я. И тогда я рассмеялся:

– Берите конфеты.

В Ржеве сошли на перрон. Холодный ночной воздух жёг лицо, под ногами кувыркались жёлтые листья.

– Наденьте, просквозит… – сняла она с шеи шерстяной шарф.

– А вы?

– Ничего, я привыкшая.

С мужем Ксения разошлась через год после свадьбы, но до сих пор не могла успокоиться.

– Бросил он нас, – кусала она губы. – А я бы и сейчас жила… Мне ведь уже тридцать…

– Ну что же тогда мне говорить?

– А вам сколько?

– В два раза больше, чем в паспорте, – сострил я. – Писатель, Ксения, ведёт двойную жизнь: тянет, как все, годы, а потом их ещё и записывает.

– Так вы совсем старик, – рассмеялась она. И вдруг широко открыла глаза: – Счастливый, вы живёте дважды!

– А такое ли это счастье? Мне сделалось грустно.

Я подумал, что мне уже давно не с кем перемолвиться. Или помолчать. Таким для исповеди остаётся дорога.

– Вот вы меня про жену спрашивали… – возил я по столу хлебные крошки. – Какая там любовь! Мы давно живём по привычке, жалим друг друга… И сын, как чучело, набит нашими колкостями. Раньше думал, ради него терплю, а он растёт неуч, лодырь… Эх, Ксения, как ужасно везде быть своим, когда кругом чужие! Ладно бы ещё в Бога верил – нёс свой крест, так и в Бога…

Ксения слушала, не отрываясь, казалось, ещё чуть-чуть, и она расплачется.

Наконец я выговорился, стало легче.

– А что, Ксюша, можно к вам приехать?

Она посмотрела не мигая – так заманивают русалки.

– Приезжайте… У нас в школе учителей не хватает… И отвернулась к окну.

– А знаете, ведь у меня педагогическое образование, я раньше в интернате для слепоглухонемых работала… А потом ушла… Раз увидела, как девочки пожатием рук рассказывают о приставаниях интернатовского сторожа… Так не перенесла стыда…

– Господи, а вы-то здесь при чём?

– Как при чём? Невыносима стала своя полноценность и при этом абсолютное бессилие…

В глазах у неё стояли слёзы, губы дрожали. «Истеричка», – мелькнуло у меня.

– А калеки? В церковь мимо идёшь – не знаешь, куда руки-ноги деть! Нет, нам грех жаловаться, мы по сравнению с ними боги.

Она задёрнула занавеску.

– А дауны? Разве они виноваты? – И посмотрела так, будто я знал ответ.

– И дались вам эти дауны… – проворчал я с глухим раздражением. – Да и так ли мы далеки от них? – Я указал подбородком на спящих: – Разве «нормальные» нам ближе?

Она вздохнула:

– Вы и правда чем-то от них отличаетесь…

– Белая ворона, – безнадёжно махнул я. И она опять была готова меня жалеть.

В тамбуре, куда я вышел курить, стоял грохот. От тряски я вцепился в лупившийся краской поручень и не заметил, как открылась дверь.

– Можно я с вами постою? – перекрикивала шум Ксения. – Одной страшно, да и за стенкой храпят… И как они могут спать?

Она редко куда выбиралась, и теперь её глаза возбуждённо блестели. Мы стояли очень близко, когда я разгонял дым, наши руки соприкасались, но я заговорил совсем не к месту.

– Представляете, Ксюша, что сегодня в журналах печатают – читать стыдно.

Я назвал несколько фамилий. Она не знала никого.

– В нашу глухомань и птица-то редкая долетит… Залилась краской и, отвернувшись, стала ковырять растрескавшуюся стену.

А я опять подумал, не уехать ли в Себеж? К стеклу, гримасничая, липла луна.

– На неё долго нельзя смотреть… – спиной загородила её Ксения. – Бабушка говорила: «Луна душу притягивает».

– Это у кого есть…

Она посмотрела с удивлением:

– А как же без души? Душа и у камня есть. Я глубоко затянулся.

– По вашему, Ксения, люди добрые?

– Конечно, добрые, – убеждённо кивнула она. – Только многие несчастны, как вы…

Я смял окурок.

– Да вы, прямо, цыганка, может, ручку позолотить? Она вспыхнула до корней волос.

– Нежная вы душа, – взял я её за локоть, – пойдёмте в купе. Ксения гостила у тётки в Воронеже и в столице была проездом.

– Тяжело у вас, – выносила она приговор. – Торопятся, бегут, как на пожар… А куда торопиться? Где ждут, туда всегда успеешь.

– Вас-то дома ждут?

– Ещё бы, я же с подарками.

А я вспомнил, как часто, в одиночестве присев на дорожку, хлопал себя по коленям: «Ну, пора, нечего кисели разводить…»

Жизнь, как поезд, катилась по рельсам, но её колёса стучали для нас по-разному.

«Тебя никто не ждёт, – слышалось мне, – никто, никто, никто…»

В Себеже поезд стоял две минуты.

– Ну, прощайте, – просто протянула она руку. Пожимая узкую, тёплую ладонь, я не выдержал:

– Вы необыкновенная, Ксюша… Вы себе цену не знаете… Дай Бог вам счастья…

Она покраснела:

– Будет вам…

И, выдернув руку, взялась за поклажу. На решётчатой подножке обернулась:

– И вам счастья…

На мгновенье мне неудержимо захотелось сойти следом. Бросить всё и уйти в ночь! Но проводница уже поднимала железные сходни…

Вернувшись в купе, я долго не мог успокоиться, всё вокруг ещё хранило её присутствие. Я вышел в тамбур – она была и там. Занимался рассвет, прислонившись через кулак к холодному, дребезжащему стеклу, я смотрел на бледное, розовеющее небо, на медленно тускневшую луну, а подо мной с прежней силой стучали колёса.

Палачи

Ульян Кабыш и Куприян Желдак были мастерами своего дела. «Ну, ну, парень, – надевал петли на шеи Ульян, – бабы и не то терпят, а рожают». «Обслужу по первому классу, – подводил к плахе Куприян, – и глазом не успеешь моргнуть!»

Городок был маленький, всего одна тюрьма, и палачам было тесно. Едва Ульян доставал верёвку, как за спиной уже с мрачной решимостью вырастал Куприян, остривший топор. Перебивая друг у друга работу, они перебивались с хлеба на квас, и лишь после казней позволяли в трактире штоф водки под тарелку кислых щей. Их сторонились: женщины, указав на них детям, мелко крестились, мужчины плевали вслед. «Наше дело тонкое», – ухмылялся Ульян. «Выдержка в нём – как верный глаз», – поддакивал Куприян.

Кто из них донёс первым, осталось тайной. Но он скоро пожалел – обиженный не остался в долгу. Ульян обвинялся в измене, Куприян – в хуле на Духа Святого. Клевета полилась рекой, затопляя горы бумаги, заводя следствие в тупик. Не помогли ни дыба, ни кнут – на допросах каждый стоял на своём.

– Ну что ты, как клоп – тебя раздавили, а ты всё воняешь, – твердил на очной ставке Ульян.

– Прихлопнул бы, как таракана, – эхом отвечал Куприян, – да руки марать…