Ночи с Камелией - Лариса Соболева

– Когда ж ты успокоишься, Марго? Я устал.

Казарский оделся потеплее и попроще, чтобы обмануть ту, которая ему сказала «нет». Досада состояла в том, что была бы это пристойная женщина, отказ не задел бы его так сильно, ударив по самолюбию. Нет – ну и нет, будет другая. Но отказала гулящая, уличная девка, бесправная дрянь. Как она посмела? А главный вопрос его мучил, когда немного удавалось унять ярость, – почему она отказала? Причина-то должна быть. И раз отказала один раз, то и второй наверняка откажет. И Казарский придумал уловку.

Понаслышке зная, что Камелия не брезгует иногда и простым сословием, он купил соответствующую одежду. А чтобы она его не узнала, намотал на шею шарф, при встрече с ней Казарский собрался прятать в нем нижнюю часть лица, у своего дворника позаимствовал кепку. Посмотрев в зеркало, остался доволен: ни дать ни взять марсельский докер. В таком виде Казарский вышел глубокой ночью на улицы города, не забыв прихватить револьвер. Планы вынашивал коварные: Камелия не любит свет, он приведет эту девку во флигель собственного дома, где на деле испытает ее, после зажжет свет и посмотрит, почему она прячется. Сунув руки в глубокие карманы полупальто, Казарский, стараясь держаться в тени, шел по улицам.

Моросящий дождик снизил настроение, ведь Камелия вряд ли выйдет в эдакую ненастную погоду. Но слишком трудно было отказаться от затеи, ко всему прочему, неплохо помечтать на пустых улицах, совершенствуя план, – сама ночь помогала упоительным покоем. Часа два побродив, изрядно замерзнув, он завернул в известное заведение (не пропадать же мужской силе), спросил Стешу.

– Лоло! – позвала мадам Иветта, отодвинув портьеру, отделявшую салон от комнат. – Тебя спрашивают.

Стешка появилась в своем вульгарном наряде, при виде Казарского прищурила порочные глаза, ее ротик расплылся в улыбке счастья:

– Сладкий мой… – Взяв за руку Казарского, она потянула его к лестнице. – Идем. Не чаяла еще разок тебя увидеть, барин.

– А ты сегодня не пошла Камелией работать?

Стешка повернулась к нему, облокотившись о перила:

– Нешто я дура в эдакую погоду выходить? Нам простывать нельзя, мадам Иветта съест. А ты, барин, чего так обрядился? Стесняешься к нам заходить? А ты не стесняйся. – Она шагнула к нему, обхватила пухлыми руками шею. – Все сюда ходят. И женатые, и неженатые, богатые и не шибко. Без нас нельзя, потому как мы понимаем любовную грамоту, а жёны – нет. И обласкаем, и послушаем, и пожалеем. Особливо таким, как ты, барин, все удовольствия доставим с огромаднейшим нашим желанием.

Она припала губами к его губам в сладострастном поцелуе, казалось, не играла заученную роль, а на самом деле была рада ему. В ее покоях так же пахло дешевизной, а Стешка на этот раз проявила практичность:

– Три рубля, барин.

– Дам пять, – усмехнулся он, раздеваясь.

– Коли два часа желаешь, то… шесть.

– А не много ли? Заведение дешевое.

– Да я туточки самая дорогая! Не веришь? Ну, ладно, правду скажу. От мадам Матрены… то есть Иветты, чтобы ей сдохнуть, маленько утаиваю. Накоплю и свое заведение открою. Слушай, барин, ты бы поспособствовал мне в хорошее заведение устроиться, а?

– Да нет у меня связей таких, – рассмеялся Казарский.

– Неужто ты по дешевым борделям ходишь? – распахнула Стеша глаза во всю ширь. – Вот уж не сказала бы!

– Крайне редко, Стеша. В свете немало дам, которым нужна любовь. А вчера ты представлялась Камелией? Расскажи, что было.

– А ничего не было. Полночи проходила, всего одного подцепила, привела сюда. А мадам Иветта пощечин надавала, не пускает на улицу, змея. Знаешь… – в чем мать родила присела на кровать Стеша. – Тут один расспрашивал про Камелию. Пискунов – препротивная харя.

– Кто такой Пискунов? – заинтересовался Казарский.

– В полиции служит. Думаю, ента Камелия натворила чего-то, оттого ее полиция и ищет.

– А что он еще рассказывал?

– Просто спрашивал у мадам, а до ентого ушел с Коко. Да только у коровы Коко без пользы чего-либо вызнавать, барин. Дура она. Интереса ни к чему не проявляет. Да я и расспрашивала ее про Пискунова. Нынче меня сомнение берет: выходить на улицу Камелией аль нет. Ежели она чего натворила, так меня к ответу могут призвать, а?

– Что ж она натворила? – озадачился Казарский.

– Вот и я думаю: что? – И вновь Стешка расплылась в белозубой улыбке. – Ой, барин, до чего ж ты хорош. Я бы с тобой задарма… да нельзя, мадам прибьет.

* * *

Стоило ей войти, Елагин без просьб уменьшил фитилек до точки, но чуть большей, чем в прошлый раз. В минуты ожидания Афанасий Емельянович переосмысливал текущий день, вернее, себя в нем. Не только его жизнь разделилась надвое – до встречи с ней и после, но и время суток, хотя их поделила сама природа на день и ночь. Раздел внутри Елагина был куда сильнее, а границы отчетливей: он тоже разделился на день и ночь. Днем он не понимал себя, избегал глаз жены, стыдился обмана, потому стремился убежать из дому. Но приятные воспоминания были сильнее вины и мук совести. Да и дело-то в другом: днем он решал, как ему быть дальше, почему привязанность к ночной женщине растет, что это такое, есть ли из этого выход, не стоит ли закончить все разом? Ближе к ночи в нем происходил переворот, он жаждал новой встречи с нею, открывая в себе такое, отчего днем кидало в дрожь. А открытие состояло в том, что он готов пожертвовать ради нее репутацией, состоянием, даже семьей. И неважно, кто она, откуда, красива или нет. Не важна темнота, окружающая ее, таинственность. А важен час присутствия, когда меняется смысл и многое из обыденности становится ненужным.

Она пришла, несмотря на непогоду. Пришла в другом наряде, а не в красной юбке и синем жакете, правда, шляпа с вуалью была та же. Елагин подошел к ней близко, так стояли они долго, пока она не спросила:

– Вы ждали меня?

– Отчего спрашиваете? – Афанасий Емельянович сильно сжал ее плечи. – Ждал. И буду ждать.

– Вы очень странный человек.

– Чем же?

– Вы одиноки? – задала она встречный вопрос.

– Нет, я не одинок.

– Тогда почему приходите сюда? Почему ждете меня?

– Потому что вы… вы…

Елагину не хватило слов, могущих выразить то, что приходило к нему всякий раз при ее появлении в этой комнате. Он заменил слова долгим поцелуем и в этот миг, а не раньше, понял, чего хочет: чтобы так было всегда, и вся она принадлежала только ему одному. И выход-то есть! Елагин оторвался от ее губ:

– Сударыня, хочу предложить вам… Я куплю для вас дом, выезд, найму слуг. Вы ни в чем не будете нуждаться…

– Хотите посадить меня в клетку?

– Не хочу делить вас с другими.

Теперь дело за ней. Разве его предложение хуже улицы? Он ждал, что она решит, не теряя надежды. Прижавшись к нему, она сказала:

– Я подумаю.

– Подумайте и соглашайтесь, – тоже шепотом произнес он, скользя ладонями по плечам, спине, рукам женщины, которая многое в нем изменила.

Завтрак был поздним. Еще засветло Афанасий Емельянович, едва успев с предосторожностями вернуться после свидания и прилечь на диван в кабинете, вынужден был встать. Приехал посыльный от Галицкого, сообщивший, что пришли баржи. Елагин умчался на реку, проследил за разгрузкой. Удостоверившись, что товар доставлен в целости и перевозится прямиком на склады, он поехал домой.

– Я наскоро, – объявил домашним, садясь за стол.

– Да кто ж наскоро-то завтракает? – всплеснула руками Домна Карповна. – Эдак недолго и хворь подхватить.

– Дел полно, матушка, – весело сказал он, набрасываясь на еду. – Две баржи пришли, третья на подходе. Уж не чаял, что подоспеют, боялся – река вот-вот станет. Пришлось бы весны ждать или перевозить груз обозами, а это большой убыток, да и опасность велика. Успеть бы за пару дней разгрузить. И в магазины надобно поспеть, там чего-то приказчики воду мутят.

– Ты бы одно дело ладил, а не рвался на части, – заворчала Домна Карповна. – Куды ж тут поспеть, когда и то тебе надобно, и это. Дома вон не бываешь, нехорошо, друг мой, нехорошо. Дед твой и отец одной мануфактурой торговали, а не бедствовали.

– Мне мало, – рассмеялся он. – Масштаб люблю.

Афанасий Емельянович взглянул на жену и приумолк. Глафира – образец покорности и кротости, слова лишнего не скажет, не посмотрит косо, а его тоска с нею заела. До недавнего времени он об этом не задумывался, только дома без интереса жил, словно отбывал повинность. Она не поднимала на него глаз, словно чего-то стыдилась или провинилась. А провинился-то он, отчего и стало ему неловко, как всегда бывало неловко днем.

Прислуга на цыпочках обносила блюдами стол, матушка вышколила всех, если бы не она – в доме царила бы анархия. Глафира и с прислугой управиться не умела, слишком мягка характером. Мягкая, тихая, скромная.