Интимная жизнь моей тетушки - Мейвис Чик

– Ты должна знать, если бы мне пришлось делать тот выбор сейчас, я не уверен, что согласился бы потерять тебя… С этого момента, – говорил он в шутку, и в то же время серьезно, – ты будешь моим «Лондонским дворцом».

Я слышала тиканье моего маленького будильника, но в остальном весь отель, весь мир затаили дыхание. Потом он добавил:

– Твой муж прислал мне письмо с выражением поддержки и обещанием помощи, если таковая потребуется. К счастью, обращаться к нему мне не пришлось.

Да, эти двое без труда нашли бы общий язык за столиком в «Крысе и попугае».

Когда дыхание восстановилось, мне хотелось задать только один животрепещущий вопрос. Не о бангладешских женщинах. Не о мечтах о доме. Даже не о том, что он сделал, чтобы спасти мир. Естественно, в тогдашнем моем состоянии мне хотелось знать только одно:

– И что сталось с твоей невестой?

– Моей?.. А, ты про Элму…

Я затаила дыхание, ожидая слов о разбитом сердце.

– Я попросил ее подождать, она обещала, а потом передумала.

– Бедняжка. – Я, конечно, скорее обрадовалась, чем огорчилась.

– Да нет. Когда я просил ее подождать, думаю, я надеялся, что она ждать не станет. Я не хотел, чтобы меня что-то связывало. Не хотел постоянной работы, закладной за дом, детей, автомобиля. Какое-то время я уже шел по накатанной колее и обнаружил, что все очень уде легко… Я хотел поучаствовать в новом крестовом походе.

«А теперь посмотри, куда он тебя привел», – думала я, проводя пальцами по его коже.

Голос его зазвучал гордо.

Я даже почувствовала ревность.

– И мы превратили Шелдон-Пойнт в самый большой приют во всей стране. Это результат или что?

Я помнила открытие «Лондонского дворца», мы с Френсисом побывали и на церемонии, и на последующей за ней вечеринке. Френсис взахлеб хвалил тех, кто все это придумал. У меня похолодело сердце: получается, эти двое находились в одной комнате, пили за успех одного предприятия. Им было на роду написано стать друзьями…

– Я помню. Френсис приходил на открытие.

– Знаю, – кивнул он. – Мы с ним разговорились. Он как раз начал работать с «Адвокатами совести».

Я ожидала, что он вспомнит и меня. Не вспомнил. Я его тоже, но помнила, что на мне было потрясающее короткое черное платье, которое навсегда осталось в памяти Френсиса. В тот момент я подумала, а не врезать ли мне ему с левой. В конце концов, мы лежали в постели, только что занимались любовью, я, такая теплая, прижималась к нему, он должен был меня помнить. Или хотя бы притвориться, что помнил. Но в глазах Мэттью горел тот же огонь, что и в глазах евангелистов.

– Это была фантастика. – Очевидно, он вернулся в мгновения своего триумфа. – Тебе надо было это увидеть…

– Я приходила с Френсисом.

– Это хорошо. Еще бы.

Двое мужчин сыграли важную роль в моей жизни, и оба представляли собой некое сочетание Ланселота, Чарлза Диккенса, Кейра Харди и Броновски.

– Так что смену направления ты оцениваешь положительно?

– Абсолютно.

– На всех уровнях?

Он в недоумении посмотрел на меня.

– Жизнь обрела цельность?

Он пожал плечами:

– Думаю, что да…

– С какой стороны ни посмотреть? – настаивала я.

– Будь уверена. – Он явно не понимал, к чему я клоню.

Я глубоко вдохнула. Подумала мимолетно, а не слишком ли серьезные вопросы задает женщина по имени Дилис, отмахнулась от этой мысли.

– А твоя… любовная жизнь? До него начало доходить.

– А, ты об этом. – Он поморщился. – В смысле без Элмы?

Я кивнула.

– Ну, свободную любовь шестидесятых я, понятное дело, пропустил. Поэтому потом изобрел ее заново для себя. – Он чуть улыбнулся, не без самодовольства. – Все было прекрасно, чего уж там скрывать. Прекрасно.

– Расскажи мне.

– Нечего тут рассказывать.

– Расскажи мне…

– Множество очень хороших женщин.

– Множество?

– Тысячи.

– А особенные попадались?

– Они все были особенными.

– О!

– Все до единой были особенными.

Во рту у меня пересохло. Для меня все связанное с ним было впервые. Для него, судя по всему, я была всего лишь одной из череды особенных женщин. Особенных на короткое время, а потом он переходил к следующей. И ведь совсем недавно он говорил, что не может уйти от меня.

Лучший способ пережить страдание – прикрыть его достоинством. А единственная возможность обрести достоинство – одеться. Я встала. Вот и все, я собираюсь уйти, это конец.

– Но ни одна из них, ни одна, не была такой особенной, как ты. – Он прошелся теплой ладонью по моему ледяному животу. Я продолжала стоять у кровати, глядя на него сверху вниз.

– И сколько раз ты это уже говорил?

– Я никогда не испытывал то же, что с тобой, – очень серьезно ответил он.

– Но если они были особенными, тогда я ничем от них не отличаюсь.

– Если ты хочешь, чтобы я сказал, что до тебя никто не был мне дорог, этого ты от меня не услышишь. Но я тебя люблю. Не могу контролировать себя, что мне совершенно не нравится, ничего не могу с этим поделать. И что самое ужасное… – Теперь он выглядел таким же несчастным, как я мгновениями раньше. – Ты замужем за другим. – Он потянул меня на кровать, и мы застыли, сидя бок о бок, с прямыми спинами, глядя прямо перед собой. – Ты замужем за кем-то еще, а я не хочу, чтобы ты была чьей-то женой. Я хочу, чтобы мы оба были свободны, и я не хочу больше прятаться и кого-то обманывать.

Понятно, какой следовал из этого вывод. Но я еще не выказывала готовности идти этой дорогой. Он хотел, чтобы тайное стало явным. Чтобы все было по-честному. На виду. Как, собственно, он всегда и жил, до встречи со мной. Совсем как Френсис, поступивший честно, когда признался мне, что у него был роман, хотя мог бы без этого обойтись. О да. Если бы эти двое встретились, они бы много чего натворили. Оба честные, очень, очень честные мужчины.

Мэттью было сорок два года. Но, как и многие бездетные люди, душой он был куда как моложе. Я не знаю, отражает ли еда наш возраст, но думаю, одежда точно показывает, какими мы себя видим. Мэттью, если оставить за кадром спектакль, устроенный им в отеле, практически всегда ходил в джинсах и футболке. Иногда надевал рубашку из джинсовой ткани, кожаную куртку, крайне редко – мешковатый черный костюм. Сзади он выглядел и на восемнадцать, и на двадцать пять, и на тридцать шесть. Френсис посмеялся бы над его бейсболками и башмаками на рубчатой подошве. Волосы он стриг коротко, пиво в баре предпочитал пить прямо из бутылки. Френсис говорил, что это жалкие потуги показать собственную нестандартность. Я обычно кивала и соглашалась. Теперь же мне нравились это мальчишество и свобода в поведении и одежде. Даже башмаки возбуждали, потому что они выделяли Мэттью среди прочих.