Голубая акула - Ирина Васюченко

Насколько я мог понять, чуть не на другой день после кончины Филатова заявился Миллер с бумагой, где было сказано, что по смерти владельца он получает право забрать акулу себе. На бумаге была печать. Да и кому она нужна, хоть бы и дорогая, гадина эта? Кто ее купит?

— Стало быть, забрал он ту рыбу да и уехал, а куда — кто ж его знает? — Управляющий со стуком уронил голову на стол.

Обеспокоенный, я потряс его за плечо:

— Где мне лечь?

Ну, чудо природы, богатырь святорусский! Сверх чаяний он поднялся и, бубня себе под нос нечто малопонятное, повел меня куда-то. Свеча в его руке почти не дрожала. Я шел следом.

— А вы м-молодец, — бормотал управляющий. — Я, брат, сразу смекнул… Т-таких молодцов п-поискать надо… Т-труп в оранжерее…

В его голосе мне почудилось что-то зловещее. Но я вовремя вспомнил, что хмельная многозначительность часто несет в себе оттенок мутной угрозы, за которой, однако, ровным счетом ничего не кроется. Но все же после его ухода я не поленился встать с постели, чтобы запереть дверь комнаты изнутри.

Спал я тяжело. В голову лезла гадостная чепуха. Наплывали пирайи — давно не видались! Марья раскидывала карты, хитро посмеиваясь: «Пустые хлопоты, сахарный, позолоти…» Александр Филиппович толковал что-то о благоразумии, поднося к устам вилку с насаженным на нее живым вуалехвостом. Госпожа Снеткова проворковала ласково: «Женитесь поскорей, опоздаете!» — и пропала куда-то, а я с молотком долго крался по выщербленной мостовой, заботливо переступая через лужи. Подошла Елена, положила смуглую длиннопалую руку на мое плечо, спросила тихо: «Вам нечего мне сказать?»

Я размахнулся молотком… и, весь в холодном поту, пробудился. Комната была незнакомая. Какое-то время я дико озирал ее, не понимая, где нахожусь. Наконец чувство реальности возвратилось, и я вскочил на ноги, счастливый оттого, что Елена невредима, я не убил ее… Нет, пожалуй, этот способ ведения расследования имеет слишком существенные недостатки.

Живо одевшись, я пустился на поиски управляющего. Я нашел его во дворе. Он был донельзя хмур. Видно, страдал после вчерашнего.

— Позавтракать угодно? — Говоря это, пройдоха даже не взглянул на меня. По всему, он отнюдь не горел желанием возиться с моим завтраком.

— Чаю бы! — взмолился я. — Или квасу…

— Это извольте. — Он поднес мне кружку с квасом, по-прежнему упорно отводя взгляд. Но братское чувство сострадания все-таки в нем шевельнулось. — Может, рассолу желаете?

— Благодарю, не стоит. Мне пора… Да, вот еще хотел полюбопытствовать: у вас тут малыши какие-нибудь есть? Я вчера возле дома ленточку розовую нашел, детскую. — Я порылся в кармане, словно намереваясь достать воображаемую находку.

— Откуда им быть? — хрипло возразил управляющий. — Ошибка ваша. Покойник ихнего визгу не выносил.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Колобок

Нынче ночью аромат левкоев, высаженных Ольгой Адольфовной под самым моим окном, долго не давал мне уснуть. Устав ворочаться, я вышел в сад. Украинская ночь была тиха, и все ее прелести, запечатленные в поэтических реестрах, ждали меня в сонном саду. В свете месяца садовые дорожки, которые я нашел бы теперь и с завязанными глазами, смутно белели, манили. Я двинулся в дальний конец трофимовских угодьев. Под старыми деревьями парка стало темнее, и волнующий запах маттиолы был не так резок.

Я брел медленно, запрокинув голову: огромные южные звезды, глядевшие с высоты, зачаровали меня, а ноги, знающие любимую тропинку на ощупь, сами несли туда, куда глазам было незачем глядеть, — в дальний угол сада, где я часто сиживал на толстом полусгнившем бревне.

Вдруг за спиной послышался шорох. Я остановился, прислушиваясь. Нет, все молчало вокруг. Но стоило двинуться с места, как чужие шаги — или глухой отзвук моих собственных шагов в ночном мраке? — вновь ожили в глубине сада. Сердясь на себя, я стремительно, неслышно отступил с дорожки в темноту и замер, прислонившись к стволу Мусиной любимой сосны.

Теперь тишина казалась насторожившейся, как зверь, готовый к нападению, хотя я понимал, что, по всей вероятности, это не более чем шутки моей больной фантазии. Я омерзительно труслив — просто чудо, что мне удалось дожить до таких лет, пройти через такие страхи и все же каким-то образом скрыть от мира сей позорный секрет. Наверное, все дело в том, что мир им не слишком интересовался. Но на старости лет заполучить манию преследования — этого только не хватало!

Озлившись, я совсем уже решился выйти из своего укрытия, взбодрив свое мужество мыслью о том, что в моем положении бояться уже просто нечего, как вдруг услышал голоса. Они доносились совсем с другой стороны, чем воображаемые шаги, и были так дерзко беззаботны, будто ночь, властвующая над этой частью земной тверди, была говорившим совершенно безразлична.

— С чего тебе вздумалось меня провожать?

— Отец считает, что мне пора становиться кавалером. Если бы я этого не сделал, он бы меня ругал, что я отпустил тебя одну так поздно. И потом, он хочет подольститься к твоей матери. Спит и видит жениться! Ты обещала поговорить с ней…

Парочка остановилась в двух шагах от меня. По голосу я разобрал, что Мусю провожает Жора Алексеевский, вихрастый подросток с задатками будущего любимца дам. Но беседа, нечаянно мною подслушанная, несмотря на звездное мерцание и пьянящий дух маттиолы, звучала по-деловому.

— Ничего не получается. Она вообще не хочет выходить замуж. А жалко! Она бы тогда совсем перестала обращать на меня внимание… — Послышался мечтательный вздох, который всякого заставил бы пожалеть бедное дитя, измученное назойливым воспитанием. Всякого, но не меня, невольного свидетеля бесшабашной Муськиной жизни.

— Ужас что такое! — воскликнул Жора. Он вообще, кажется, юноша экспансивный. — А я так надеялся, что у меня появится сестра!

— Ну, сестра у тебя уже есть, — рассудительно возразила Муся.

— Разве это сестра? Это — тьфу! Зачем она мне? Платьица, бантики, сопли… Нет, вот ты была бы мне настоящей сестрой, мы бы с тобой вместе ух каких дел наделали!

— Я маме так и сказала: «Хочу, чтобы Жорка стал моим братом. Мне нужен брат!»

— Молодец! А она что?

— Она сказала: «Ну, если бы вас таких было двое, я бы давно висела на дереве», — не без самодовольства процитировала Муся. Видимо, такая оценка ее способностей пришлась ей по вкусу.

— Плохо, мы с папашей надеялись… Ладно, давай я тебя до самых дверей провожу, чтобы мать видела, какой из меня надежный брат получается.

Они направились к дому. Я тихо пошел следом, стараясь остаться незамеченным. Коль скоро заговор, угрожающий свободе Ольги Адольфовны, был тайным, появление непрошеного свидетеля вряд ли бы им понравилось. Но и остаться под веймутовой сосной одному мне тоже не хотелось, несмотря на все доводы рассудка. Хотя ночь прекрасна…

С Юлией Павловной мы расстались лучшими друзьями. На прощанье она мне поручила со всеми подробностями описать Леночке здешнюю жизнь, но главное, рассказать про то, как любит ее старинная подруга.

— Я просто стыд до чего ленива писать. — Она виновато развела руками, я же втайне благословил судьбу и пылко заверил ее, что передам все в точности. Приложившись к ручке госпожи советницы, я уж направился было к выходу, но она меня остановила: — Скажите, а с родителями у нее что, по-прежнему никаких отношений? Неужели и теперь не простили?

— Чего не простили? — не понял я.

— Что крестилась, конечно. Ведь ей бы иначе никак не повенчаться с Михаилом. А у евреев с этим строго. Ее не прокляли даже, а хуже того… Вы правда ничего не знаете? Ох, Николай Максимович, это так страшно, так печально, что и говорить не хочется! Ей родная мать кенотафию поставила… вроде как могилу. Будто она умерла! И в доме о ней никому не позволено вспоминать как о живой. Была большая семья, а стало никого, вот где горе!.. Только вы знаете что? Я вам столько всего наболтала, так вы уж не передавайте ей, еще рассердится… Обещаете?

Я обещал, и Юлия Павловна, рассмеявшись с видимым облегчением, вскричала:

— Вы замечательно хороший! А уедете сейчас, и ведь неизвестно, еще встретимся ли когда. Какая жизнь странная, правда?

Правда, Юлия Павловна. Нам действительно не привелось более свидеться. Живы ли вы и, если уберегла судьба, где теперь? Помните ли Алтуфьева? Догадываетесь ли, что он вам обязан незабываемо светлыми часами? Нет, конечно. Ведь такие часы принято относить по ведомству романических связей, а мы с вами что ж? Посидели, посплетничали…

— А Шаляпина вы слышали? — Темы в беседе Юлии Павловны имели свойство сменяться без какой-либо видимой логики. — Я его просто обожала, и другие бестужевки тоже! Все! Денег у нас было кот наплакал, но мы придумали хитрость. Мы к нему за дешевыми билетами все Нину Берулаву отряжали, грузинку. Вот была красавица! Знаете, картина есть такая — «Юдифь с головой Олоферна»? Так Нина на эту Юдифь была похожа до невозможности, прямо одно лицо! Шаляпин, как ее увидит, сразу говорил: «Таким красивым — контрамарки», — и сколько она ни попросит, всегда давал! Благодаря ее чарам мы много раз его даром слушали. «Княжна Джаваха» — так мы ее звали. Чудное прозвище, ну правда же? Меня вот Колобком величали… Еще дразнили: «Колобочек наш приплюснутый — под стол подойти подойдет, а подкатить не подкатишь!» И что бы вы думали, Нине ее прозвище не нравилось! «Терпеть не могу, — говорила, — Джаваху эту! Зачем она отцу жизнь испортила, жениться помешала? Глупая, злая девчонка. С чего это вам всем так нравится думать, будто, кавказская девушка непременно дикарка, знай прыгает по скалам, а в зубах кинжал? Нет, твой Колобок лучше, он умный и никого не обижал!»