Заповедь речки Дыбы - Юрий Александрович Старостин

научись…

Неожиданно сверху, от обрыва, послышались шаги.

— Пашка идет, — тревожно вслушиваясь, сам себе сообщил практикант.

— Смотри-ка, не пустой: чайник не брякает. Ну, ну, — будто в чем-то сомневаясь, протянул Митрофаныч. Он зевнул, кинул окурок в мерцающие уголья костра и закрылся клапаном спального мешка.

А мы еще долго смотрели на разноцветные переливы тлеющего жара и молчали. От Пашкиных сапог и брюк валил пар — то ли оступился, то ли росы много нависло на кустарниках, — но он не торопился переодеваться: тоже молчал, тихий и грустный; и тоже искал, наверное, неуловимое и ясное в извечном земном спутнике человека, в согревающем и обжигающем нас прометеевом огне.

РАБОЧИЙ ЦИКЛ

Рассказ

1

В долинах Камчатки торопливо доцветало лето. Еще грело солнце и в сырых низинах зеленела трава, но на хребтинах гор, разбрасывая пятна снега, уже пробовал свое дыхание холод.

Птичий молодняк подрос, отощавшие было от семейных забот старики откормились, и в них рождалось беспокойство пути.

В горах и тундрах зверь зажирел. В сытое предосеннее время всем дорога стала жизнь, и даже хищники расчетливо выбирали и без риска скрадывали лишь явно слабого, приболевшего зверя.

Только люди вели себя странно. Они не лакомились позолотевшей душистой морошкой, не объедались жирной ленивой рыбой, не копили силы к долгой худой зиме. Следы людей перечеркивали тундры и снежники упрямыми линиями к какой-то своей, ве́домой только им цели.

Ни сам Костин, ни его люди давно не отдыхали по-настоящему. Когда не давала работать погода и где-нибудь под острой вершиной или на горной седловине их накрывали сплошные облака, они дрожали от холода в напитавшейся влагой одежде, скрючившись сидели в палатке, согревая ее своим дыханием, и до лучших, закрытых, как и горы, туманом времен экономили все: еду, топливо, питьевую воду. Тогда они каждый час ждали разрыва в облаках — окна, — чтобы закончить предписанные строгой технологией дела, вызвать по радио вертолет с продуктами и материалами и перелететь под новую вершину к новой работе. Неопределенность этого ожидания изнуряла их больше, чем само дело.

Теперь, когда чистое небо бывало редко, а работы оставалась самая малость — на одной, двух вершинах, тем более реже разрешали они себе думать об отдыхе — свежий снег поставит точку на всем. Нележалой рыхлой крупкой коварно припорошит он трещины на зубчатых гребнях. Округлые камни морен на дне цирков и скалы на подходах к самим вершинам сделаются скользкими, неверными. На плоскогорьях и в распадках ногам тяжело станет проминать тропы, а расщелины в старом льду закроются, насторожатся смертельными ловушками.

Вчера и само море, и берег залива Шелехова, где на низком с плоской вершиной гольце стояла их палатка, были чисты от тумана. Но полдня потратили на перелет, потому что уже в предгорьях Срединного хребта облака стали прижимать вертолет к земле, и он воровато покрался долиной реки в обход, терпеливо выискивая невысокий, ниже уровня молочного киселя, достаточно широкий перевал.

Механик опустился в брюхо салона, толкнул Костина и двинул указательным пальцем вверх к пилотской. Тот поднялся на две ступени подвесной лесенки на место бортмеханика, протиснул туловище в кабину, надел наушники и ларинги.

Командир скосил на него глаза и кивнул на хребет, который утюжили темные, как мокрый мех линялого песца, тучи. «Видал? Фронт грозовой. Обходим. Здесь — перевал. Той долиной до моря пойдем. Берегом. Понизу. В сторону вашей горки. Если закрыта, просветов не будет — внизу сядем. Ничего не поделаешь — видишь сам».

Костин подумал, что это еще видно будет, сейчас главное вообще к вершине подобраться. Он без суеты сориентировался и стал следить по карте за долиной: цеплялся за характерные контуры, проверял курс.

Вертолет вырвался наконец из узкого извилистого ущелья. Впереди, до дальнего горизонта, в один тон тусклого отпотевшего ножа сливались небо и море.

Два с половиной часа назад они сидели еще на Охотском берегу, а это был пролив Литке, свинцовое море командора — Витуса Беринга.

«Ми-4» без опаски пошел над безлюдной землей. Чуть выше приливного наката прибоя, за пенной лентой, лежала узкая полоска плотного мертвого песка, прилизанного тяжелыми языками волн. На обрыве, куда и в зимние штормы не достигал соленый холод воды, начинались тундры. Между кочками, кусками разбитого зеркала, под тусклым надоблачным солнцем взблескивали болотца.

Еще выше, где береговой обрыв сбивал самую силу штормов, ползли кустарники. Изуродованные, скрюченные давящим ветром, они даже не пытались подняться над тундрой, а прижимались к спасительным теплым мхам, прятали молодые незакаленные ветки в жесткую траву.

Костин глянул чуть влево от берега и выше кустарников, почти вровень с вертолетом, увидел неширокую полосу каменной камчатской березы. Под порывами ветра машина зарыскала и стала трудно, почти галсами, подходить ближе к деревьям. Он, не отрываясь, смотрел на них.

Они были похожи на солдат, выдержавших жестокий бой и полегших при штурме крепости, так и не добежав до ее стен. В самых первых от моря рядах было много поваленных стволов. Сквозь сорванную холодами листву скелетами виднелось переплетение крупных веток. Еще живые с редкой зеленью и уже сухие, мертвые, деревья вцепились корявыми ветками, не вырванными еще корнями в холодную каменистую землю и держались. Они сбивали, запутывали, останавливали разбежавшиеся над студеной поверхностью моря кинжальные струи губительного ветра. За их прикрытием, отпрянув к горам, уважительно склонились крепенькие березки с необлетевшей листвой.

«Вот он в чем, Север-то. Вот она где, самая суть: первые принимают на себя непосильную тяжесть, гибнут, но дают возможность выжить другим. Везде на этом держится жизнь», — забыв про включенные ларингофы, бормотал Костин. И второй пилот удивленно оглянулся на него.

2

Проснулся Костин рано и тревожно. Стенки и крыша палатки набухли, покрылись белесыми капельками воды. Было промозгло и холодно. Он закурил, не решаясь сразу выбраться из нагретого меха спального мешка.

С неуютом погоды, ранним пробуждением, не давшим желаемого отдыха, в него вселилось раздражение к своему вчерашнему прекраснодушию, к нежеланию пилотов рискнуть парой часов и подождать широкого разрыва в облаках, к проклятой осенней камчатской пасмурности.

Вчера они потеряли целый день. Когда подлетали к своей горе, по склонам ее, действительно, сырым паром проползали клочья редкого тумана, но пилотам вполне можно было бы попробовать подыскать площадку поближе к вершине, не говоря уже о том, что облако, зацепившееся за самую макушку, могло в любую минуту согнать все крепчавшим и крепчавшим ветром — тогда и думать нечего — набирай высоту, пройди над туманом и плюхайся на вершину. Но они отказались наотрез и рискнуть