Джузеппе Бальзамо (Записки врача) - Александр Дюма

— Средство оказалось удачным, ну и отлично. А король теперь в очень плохих отношениях со всем семейством Таверне.

— Признаться, герцог, вы умеете выдавать за действительное то, что существует в вашем воображении.

— Вы не верите, что король рассорился с этими Таверне? — спросил герцог, стараясь избежать ссоры.

— Я не это хочу сказать.

Ришелье попытался взять графиню за руку.

— Вы настоящая птичка, — сказал он.

— А вы — змей!

— Вот так-так! Стоит ли после этого спешить к вам с хорошими известиями?!

— Дядюшка! Вы заблуждаетесь! — с живостью вмешался д’Эгильон, почуяв, куда клонит Ришелье. — Никто не ценит вас так высоко, как госпожа графиня; она говорила мне об этом в ту самую минуту, когда доложили о вашем приходе.

— Должен признаться, что я очень люблю своих друзей, — сообщил маршал, — и потому я пожелал первым принести вам новость о вашей победе, графиня. Знаете ли вы, что Таверне-старший собирался продать свою дочь королю?

— Я полагаю, это уже сделано, — отвечала Дюбарри.

— Ах, графиня, до чего этот человек ловок! Вот уж кто и вправду змей! Вообразите: он усыпил меня своими уверениями в дружбе, сказками о старом братстве по оружию. Ведь меня так легко поймать на этом! И потом, кто мог подумать, что этот провинциальный Аристид приедет в Париж нарочно для того, чтобы попытаться перебежать дорогу нашему умнейшему Жану Дюбарри? Только моя преданность вашим интересам, графиня, помогла мне прозреть и вновь обрести здравый смысл… Клянусь честью, я был ослеплен!..

— Ну, теперь с этим покончено, судя по вашим словам, по крайней мере, не правда ли? — спросила г-жа Дюбарри.

— Разумеется, да! За это я вам отвечаю. Я так грубо отчитал этого благородного сводника, что он, должно быть, теперь смирился и мы остались хозяевами положения.

— А что король?

— Король?

— Да.

— Я задал его величеству три вопроса.

— Первый?

— Об отце.

— Второй?

— О дочери.

— А третий?

— О сыне… Его величество изволил назвать отца… сводником, его дочь — дерзкой жеманницей, а для сына у его величества вообще не нашлось слов, потому что король о нем даже и не вспомнил.

— Отлично. Вот мы и освободились от всего их рода одним махом.

— Надеюсь!

— Может быть, отправить их назад в их дыру?

— Не стоит, они и так не выкарабкаются.

— Так вы говорите, что этот юноша, которому король обещал полк…

— У вас графиня, память лучше, чем у короля. Впрочем, мессир Филипп — очень приятный мальчик, он на вас бросал такие взгляды, против которых трудно устоять. Да, черт возьми, он теперь не полковник, не капитан, не брат фаворитки; ему только и остается надеяться, что его заприметите вы.

Старый герцог пытался коготком ревности царапнуть сердце племянника.

Однако г-н д’Эгильон в ту минуту не думал о ревности.

Он пытался понять ход старого маршала и выяснить истинную причину его возвращения.

По некотором размышлении он пришел к выводу, что маршала прибил к Люсьенну ветер королевской благосклонности.

Он подал г-же Дюбарри знак; старый герцог перехватил его в зеркале, перед которым поправлял парик, и графиня поспешила пригласить Ришелье на чашку шоколаду.

Д’Эгильон ласково простился с дядюшкой, Ришелье не менее любезно с ним раскланялся.

Маршал и графиня остались вдвоем перед столиком, только что сервированным Замором.

Старый маршал взирал на все эти уловки фаворитки, ворча про себя:

«Двадцать лет назад я взглянул бы на часы со словами: «Через час я должен стать министром» — и стал бы им. До чего же глупо устроена жизнь! — продолжал он говорить сам с собою. — Сначала тело ставим на службу разуму, а потом остается одна голова, и она становится служанкой тела — нелепость!»

— Дорогой маршал! — прервала графиня внутренний монолог гостя. — Теперь, когда мы снова стали друзьями, и в особенности сейчас, пользуясь тем, что мы одни, скажите, зачем вы изо всех сил толкали эту юную кривляку в постель к королю?

— Ах, графиня, — отвечал Ришелье, едва пригубив шоколад, — я как раз спрашивал себя о том же: понятия не имею!

CXL

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Герцог де Ришелье знал, чего следует ожидать от Филиппа, и мог бы заранее предсказать его возвращение: выезжая утром из Версаля в Люсьенн, он повстречал его на главной дороге по направлению к Трианону и проехал мимо него достаточно близко, чтобы успеть разглядеть на его лице все признаки печали и беспокойства.

И действительно, в Реймсе Филипп сначала взлетел по ступенькам служебной лестницы, а потом испытал на себе всю боль равнодушия и забвения; вначале Филипп был даже пресыщен выражением дружбы всех завидовавших его продвижению офицеров и вниманием командиров. Но по мере того, как холодное дыхание немилости заставило померкнуть его восходящую звезду, молодой человек стал с отвращением замечать, как от него отворачиваются недавние друзья, как предупредительные командиры начинают на него покрикивать. В его чуткой душе боль оборачивалась сожалением.

Филипп с грустью вспоминал то время, когда он был безвестным лейтенантом в Страсбуре, а дофина еще только въезжала во Францию. Он вспоминал своих добрых друзей, своих товарищей, среди которых ничем не выделялся. Но с особенным сожалением он думал теперь о тишине и уюте родного дома, где хранителем был верный Ла Бри. Как бы невыносима ни была боль, ее легче пережить в тишине и одиночестве, дающим отдохновение ищущим душам; кроме того, заброшенность замка Таверне, свидетельствовавшая не только об упадке духа населявших его людей, но и о скором его разрушении, в то же время располагала к размышлениям, близким сердцу юноши.

Еще труднее Филиппу было оттого, что рядом с ним не было его сестры, ее тонких советов, почти всегда безупречных, потому что они исходили из ее гордого сердечка, а не из жизненного опыта. В том-то и состоит замечательная особенность благородных душ, что они, сами того не желая, способны подняться над повседневностью и зачастую именно благодаря этой способности им удается избежать болезненных столкновений или ловушек, чему, как правило, не могут противостоять ничтожные твари, как бы они ни пытались изворачиваться, хитрить и лавировать, барахтаясь в своей грязи.

Как только Филипп испытал все неприятности по службе, его охватило отчаяние. Молодой человек чувствовал себя несчастным в своем одиночестве и не хотел верить, что Андре, его родственная душа, могла быть счастлива в Версале, когда он так жестоко страдал в Реймсе.