Мемуары. 50 лет размышлений о политике - Раймон Арон

Пугающим был не я; таким представал передо мной мир между 1935 и 1939 годами, и таким он действительно был — мы теперь знаем это. «Ледяным» я не был никогда, но часто создавал о себе такое впечатление. Почему? Было ли это целомудрие? Или отказ смешивать разные жанры? Или следование Спинозе: «Не высмеивать человеческие поступки, не сожалеть о них и не проклинать, но понимать их?» Было понемногу от всего этого и еще — нечто более таинственное. В моих высказываниях 30-х годов, когда я был молод, сквозила, возможно, некая интеллектуальная радость, сознание того, что я раздвинул облака и приблизился к истине. Если бы ностальгия по верованиям, которые я сокрушал, пробилась сквозь мои отрицания, то, быть может, в моем голосе ощущался бы не лед анализа, а жар бунта, пусть тщетного, — бунта сознания против действительности.

Когда я написал «Алжирскую трагедию», Франсуа Мориак не замедлил употребить тот же эпитет, что и мой слушатель из Школы Сен-Клу. Почему? Ведь тогда требовалось сделать выбор между войной и миром, между сохранением французского суверенитета и правом алжирцев на независимость; эту дилемму следовало поставить беспощадно. Анализ не был ни горячим, ни холодным, он был либо верным, либо неверным. Будем справедливы: как-то в другой раз Франсуа Мориак сердечно поблагодарил меня письмом за лекцию, прочитанную нескольким сотням студентов-католиков. Я произвел на Франсуа Мориака благоприятное впечатление, и, выступая с телеэкрана, он противопоставлял меня В. Набокову, чтобы жестоко разбранить последнего.

Остается гораздо более серьезный упрек: мое демобилизующее влияние. Было ли во мне это демобилизующее свойство на протяжении всей моей жизни? Видимо, нет, поскольку я не посвятил себя исключительно строгой науке. Возможно, я сыграл демобилизующую роль между 1935 и 1939 годами для моих слушателей Школы Сен-Клу[289]. Но была ли какая-нибудь возможность избежать этого? Фоконне оставлял мне альтернативу: «отчаявшийся или одержимый»; слушатель, приславший мне свои воспоминания, вместе со своими товарищами находил во мне что-то пугающее. Я расшатывал уверенность в окружающем мире, показывал, насколько близка от нас смертельная опасность. Я защищал дело демократии, которая, даже одряхлев, остается лучше тоталитарных режимов. «Мы боремся за „Пари-суар“ против „Фёлькишер беобахтер“», — сказал однажды в гостях у Леона Брюнсвика Жан Кавайес, один из самых чистых героев Сопротивления, — сказал не в приступе отчаяния, а насмешливо. Я не открывал моим слушателям путь революционного спасения — был ли я неправ, когда это спасение звалось Сталиным?

Сыграл ли я «демобилизующую» роль в послевоенный период? Именно это и было нужно: демобилизовать «верующих», активистов и попутчиков Сталина, Хрущева и Брежнева. Этой операции умственного оздоровления я отдал много времени. Ныне уже не мои доводы, а факты и изменившаяся мода подрывают доверие к революционной надежде, которую якобы воплощает коммунизм. Но то, что говорил мой слушатель Школы Сен-Клу в 30-е годы — «За что же нам ухватиться?» — Мишель Конта не имеет права писать в 1982 году. Со времени последней войны западные демократии достигли успехов, на которые они, по мнению их хулителей, были неспособны: это касается и экономического роста, и личных свобод, и улучшения общественных отношений. Кто же распространял «смертоносные» идеи — люди, искавшие свою Мекку поочередно в Москве, Белграде, Пекине либо Гаване, или люди, освободившиеся от сотериологических верований и трудившиеся, насколько хватало сил, для процветания и реформирования либеральных режимов — наименее плохих режимов нашей цивилизации, а быть может, и наименее плохих в истории?

Критика светских религий содержала в себе и некие утверждения, общую позицию, которую кое-кто заклеймил бы как конформистскую. Я принимаю особенности существующих либеральных, демократических режимов. В «Эссе о свободах», к которому у меня сохранилась слабость, я пытался выявить необходимый синтез двух форм свободы: сферу независимости, оставленную индивидам, и средства, которые государство дает наиболее обездоленным гражданам, чтобы те могли осуществлять признанные за ними права. В современных демократиях имеется и свобода выбора, и свобода-способность; одну из них обеспечивает ограничение полномочий государства, другую гарантируют социальные законы. В свои лучшие моменты западные общества достигают, мне кажется, образцового равновесия, золотой середины.

Сегодня светилам мысли не пришло бы в голову назвать меня «одержимым или отчаявшимся». Гораздо вероятнее, что они изобличили бы во мне консерватора, равнодушного к неравенству между людьми и между нациями, смирившегося с режимами, несовершенства и пороки которых не видны только слепому. По-прежнему существуют богатые и бедные, сильные и униженные. Никакая социодицея не оправдала бы убедительно наши режимы, как ни одна теодицея не сумела убедительно оправдать допускающего зло Создателя. Те, кто ставят равенство превыше всего, выше свободы, упрекают меня за то, что в своих статьях и книгах я уделяю мало места «возмутительному факту» неравенства.

Читая свои курсы в Сорбонне, я часто обращался к теме неравенства. Был год, когда я посвящал ей два часа в неделю. Из этих устных эссе я ничего не опубликовал, настолько они меня не удовлетворили.

Я всем сердцем эгалитарист в нравственном значении этого слова; мне ненавистны те, чересчур многочисленные, общественные отношения, в которых иерархия статусов заглушает чувство человеческого братства. Унаследовал ли я этот взгляд от религий спасения, проповедующих равенство всех людей перед Богом? Меня коробят высокомерие или авторитаризм многих моих коллег, в том числе — и нередко — левых, по отношению к их студентам. Но если оставить в стороне чувства, я, признаюсь, не знаю, что именно предполагает социальная справедливость и какое распределение доходов, или богатства, или престижа, или власти отвечало бы требованиям справедливости. Философы права в Соединенных Штатах уже несколько лет дискутируют на эту тему. Они склоняются к тому, чтобы рекомендовать наибольшее равенство, какое совместимо с сохранением свобод. Но как бы ни были блестящи эти философские рассуждения, они не уничтожают ни очевидности некоторых мнений, касающихся частных случаев, ни неопределенности относительно целого.

Вне общества, эгалитарного со всех точек зрения — что невозможно иначе как в условиях тотального деспотизма, — распределение социальных благ не подчиняется никакому простому принципу. Отрицательные суждения легче завоевывают популярность, чем суждения позитивные. Преимущества, как денежные, так и иные, которыми пользуются некоторые группы людей, профессии или лица, не могут быть обоснованы ни сами по себе, ни в сравнении с другими группами, профессиями или лицами. Легче заклеймить несправедливое положение вещей, нежели определить, какой должна была бы быть справедливость общества в целом. Рассуждая отвлеченно, для каждой профессии нужно было бы учесть стоимость образования, тяжесть труда, вклад в общее дело, эффективность или производительность труда, не говоря уже о нравственных заслугах каждого (и я еще далеко не все упомянул). Исходя из этих соображений, ни один человек и даже ни один самый хитроумный компьютер не дал бы категорического ответа на наш вопрос. Распределение индивидов между профессиональными занятиями и должностями в значительной мере есть дело случая, и тот, кто потерпел неудачу, волен обвинять судьбу и отрицать собственную ответственность.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});