Клуб «Алиби» - Франсин Мэтьюз

— Металл, — поправил фон Галбан. — Это относительно новый процесс — производство высокоплотной формы, что означает, что нейтроны перемещаются по меньшей траектории.

— А они перемещаются?

— По цепной реакции, — Жолио смотрел на фон Галбана, а не на банкира. — Тебе понадобится еще один грузовик. Альер достанет.

— Конечно, — банкир взял свой портфель и вынул оттуда конверт. — Министр согласился, чтобы вы отвезли этот опасный металл один, герр фон Галбан, потому что на этом настоял le prefesseur[81] Жолио-Кюри. Но мы оставляем за собой право, vous-voyez[82], руководить вашими перемещениями. Прочитайте то, что находится внутри конверта, и затем сожгите его. Никто, кроме вас, не должен видеть этих инструкций.

Фон Галбан пристукнул каблуками и кивнул головой — на манер австрийского аристократа — и слишком поздно понял, что он вполне мог крикнуть «Хайль, Гитлер!».

— Ганс, — сказал Жолио несколько минут спустя, когда фон Галбан уже собирался уходить: собрать вещи, поцеловать жену на прощание, прочитать и сжечь министерское письмо, — неважно, что говорят люди Дотри, у тебя только одна миссия. Спрячь его где-нибудь в безопасном месте, где никто не сможет его украсть и он никому не сможет навредить. И не говори мне, где он, пока война не закончится.

Жолио засиделся в лаборатории до темноты, боясь, что когда он выйдет из Коллеж де Франс, его ноги сами понесут его сквозь сумрак в отель «Крийон». Он не хотел искать Нелл и услышать ее отказ, он не хотел узнать, что ее там уже нет.

Он взял табуретку и установил ее в дверном проеме комнаты, в которой находился его циклотрон — огромная машина, первая в Восточной Европе, От своих друзей из Германии он знал, что нацистское правительство хотело достать такой. Они вторглись во Францию, чтобы заполучить его. Он генерировал потоки дейтронов мощностью до семи мегаэлектронвольт — мощность, которую превышала только машина из Беркли, где Лоуренс изобрел циклотрон. Ученый по фамилии Пакстон — коллега Лоуренса — приезжал во Францию, чтобы помочь Жолио соорудить излучатель. Магнит был изготовлен в Швейцарии на заводе «Оерликон». Это была выдающаяся машина, достойная нобелевского лауреата и его жены. Жолио ненавидел мысль о том, что его разберут на части и отправят куда-нибудь в Далем или Берлин.

— И какую проблему ты решал, гуляя всю ночь? — вдруг раздался голос за его спиной.

Он обернулся, увидел ее бледное лицо, расплывчатое в приглушенном свете: тяжелую копну ее черных волос, ее немигающий взгляд. Во время эксперимента Ирен могла смотреть, не моргая, очень долго: его жена могла убедить в существовании любой природной аномалии и тут же выдать теорию ее существования. Он не мог даже сказать, понимает ли она, что такое любовь.

— Я думал, как защитить от нацистов самое важное.

— Твой циклотрон?

Он покачал головой:

— Тебя. Элен. Пьера.

— Но разве люди так уж критически важны, Фред? Одиночки по сравнению с массами?

У нее получился научный каламбур — критическая масса. Когда-то его забавляли подобные вещи, ему нравилось подмечать ее наблюдательность. Но сегодня вечером он чувствовал себя слишком уставшим и одиноким, чтобы искать спасения в чем-то интеллектуальном.

— Мы все умираем, — продолжила она резонно. — Только наши открытия переживут нас. Наука будет жить, после того как убьет нас всех.

Ирен была больна гораздо больше, чем он сам, ее анемия и хронический туберкулез были постоянными причинами для беспокойства, она соблюдала строгую диету, и ее физическая активность была ограничена. Это была Ирен, которая считала изучение смерти более полезным, чем изучение любви.

— И каково твое заключение? — сказала она резко. — После долгих прогулок в ночи?

— Вопрос состоит в том, оставаться или уехать, Ирен, — сказал он просто. — Остаться означает столкнуться с последствиями жизни под немецким правлением в надежде, что Франция выживет, или уехать. И предложить наши способности другим.

— Я никогда не уеду из Франции. Я не хочу быть похороненной в чужой земле.

Она отвернулась и пошла к двери. Решительная и непоколебимая, как смерть, которая уже держала ее за руку.

— Где дети? — спросил он ей вслед.

— В Арквесте. С Татин. Пока все не прояснится… здесь.

Татин была их няня. Он вспомнил маленькие лица своих детей, Элен и Пьера, с букетами блестящих желтых лютиков.

— Это мудро, — сказал он.

Она обернулась и посмотрела на него еще раз.

— Графиня Луденн в Париже, — сказала она. — Ты знал?

Глава двадцать пятая

Когда Спатц позвонил в дверь, фон Галбан собирался: несколько свежевыстиранных рубашек, аскотский галстук, на всякий официальный случай, два костюма и лабораторный халат, который он всегда надевал во время работы. Он бросил в оставшуюся у него после окончания швейцарской школы-пансиона сумку «Природа, отчеты» (из Академии наук) и последний выпуск «Физического журнала», в котором была и его небольшая статья — «Mise en evidence d'une reaction nucleaire en chaine au sien d'une masse uranifere»[83] — в соавторстве с Коварски и Жолио. Но на самом деле он не об этом. Его жена стояла в дверях, глядя на него изучающе. Он чувствовал себя, как ночной вор.

— Ты возьмешь саксофон? — спросила Анник.

«Это был символ всего легкомысленного и обычного, что могло бы быть уничтожено войной, — подумал фон Галбан, — блестящий медный инструмент, который он очень любил. В часы досуга, когда дети спали, он играл на нем, наполняя лестничную клетку причудливыми мелодиями. Он был слишком чопорным, чтобы играть джаз, слишком старомодным и формальным, человек методов и классификаций, немецкая эмоциональность, всегда собранный, с поднятой головой, поэт жесткой формы. Почему он вообще занялся музыкой, почему она рассказывала ему о том, чего с ним никогда не произойдет?» Ответ крылся в его крови. Не австрийской, не европейской, а той, что была гораздо старше. Эта кровь напоминала ему о солнце пустыни, бурном восточном базаре, торговцах верблюдами, женских бедрах, плавно двигающихся в свете масляных ламп. Его еврейская кровь играла в нем в часы его импровизаций.

— Там, куда я еду, саксофон не понадобится, — ответил он.

— А куда ты едешь?

Он бросил в сумку пакет с нижним бельем.

— Я расторгла наш договор аренды сегодня утром, — сказала Анник торжествующе. — Я уведомила мадам Жанн. Мы уедем прежде, чем эти чертовы немцы уничтожат Париж, прежде, чем начнут падать бомбы. Слава богу, мои родители могут позаботиться обо мне, тогда как мой муж полуариец отказывается это делать.

— Анник…

Но она отвернулась от него и вышла из комнаты. В тишине раздался тревожный звук дверного звонка, где-то засмеялась дочь.

Он присел на край кровати. У него не было ответов на вопросы жены, он не знал, сколько пробудет там и когда вернется. Не мог посоветовать ей, как поступить: остаться ли в Париже? Бежать ли в Понтуаз? Если бы не Жолио, не Министерство вооруженных сил, не уран, ждавший перевозки через море, — он бы собрал свою семью и отправился бы в Англию или Америку на любом маленьком самолете: куда-нибудь, куда немцы еще не добрались. Он не мог сказать этого Анник: у него не было самолета, и он должен был подчиняться Жолио. Ни единой возможности. У него была приличная зарплата в лаборатории, но ее едва хватало на то, чтобы одевать Анник в том стиле, который парижанка считала для себя пристойным. Он аккуратно вел ежемесячные счета, редко позволял себе излишества, но они всегда были в долгах. Ни одного запаса, ни одного резерва, ни одного свободного места на последних кораблях, уходящих из французских портов.

— Ганс, — произнесла она вдруг, стоя в дверном проходе.

Он поднял глаза и увидел ее раздувающиеся от гнева ноздри, она была в такой ярости, что ей было даже сложно дышать.

— К тебе посетители.

— Кто?

— Тот немец с нашей свадьбы. Может быть, он хочет завербовать тебя. И такая женщина…

Он подумал о кузене. Может, какое-то сообщение от Жолио. Он быстро встал, слишком быстро для Анник, которая презрительно фыркнула. Но рядом со Спатцем в гостиной стояла не графиня Луденн.

— Бог мой, — сказал он удивленно, уставившись на Мемфис: дорожный костюм из вышитого шелка, перчатки из страусиной кожи, туфли из кожи змеи. Она выглядела великолепно, как богиня, спустившаяся с горы в их скромное жилище — убогую обстановку из хромированных трубок и черной кожи. Она улыбнулась, и все его мысли были о той ночи, когда он увидел ее в «Фоли-Бержер»: танцующую с обнаженной грудью и поясом из бананов вокруг талии.

— Добрый вечер, фон Галбан, — произнес стоявший рядом с ней Спатц. — Прости меня за то, что напугал твою прекрасную жену. Ты собираешься уезжать, я вижу? По работе?