Страсти по императрице - Жюльетта Бенцони

Был он высок и строен, а смуглое лицо с горящими глазами, обрамленное короткой черной бородкой, легче представить над накрахмаленным кружевным воротником, чем над мундиром австрийской армии. Со своей неотразимой улыбкой, Ян–Сальватор, как и его кузен Рудольф, служил героем романтических мечтаний всех красивых обитательниц Вены.

Однако в эти минуты отнюдь не женщины составляли его главную заботу, ведь стопка листов, которую редактировал Шепс, — его творение; он сурово обвинял методы воспитания в австрийской армии, о чем говорил сам заголовок — «Дрессировка или воспитание?..»

Наконец Шепс бросил карандаш, собрал листки, подровнял их, постучав по столу, снял очки, тщательно протер стекла и поднял близорукие глаза на автора — эрцгерцога.

— Великолепный труд! Но в нем достаточно пороха, чтобы взорвать если не Вену, то по крайней мере Хофбург! Я все думаю — как воспримет это император?

— Ни в коем случае не хотелось бы доставлять ему неприятности — только побудить его прислушаться к голосу разума. С армией обращаются точно так же, как обращались с солдатами во времена Филиппа II. С этими красивыми мундирами, перьями и дисциплиной прошлого века, они не в состоянии отвечать требованиям современной войны. Годится только для парадов в Пратере и для смотров на городских площадях гарнизонов! Командиры — напышенные тупицы, наихудший из них, несомненно, генералиссимус, мой бестолковый кузен Альбрехт. Если нас отправят воевать — мы заранее проиграли. Надо все это

изменить!

— Поймите же, Шепс, — добавил Рудольф, — если ни у кого недостает смелости сказать императору правду, как же он, по–вашему, ее узнает?

Мауриций Шепс смотрел на обоих кузенов.

— Согласен с вами. Но, монсеньор, — добавил он, остановив взгляд на Яне–Сальваторе, — считаете ли вы необходимым подписаться под этой бомбой? До сих пор все статьи, которые вы соизволяли писать, были анонимными, равно как и ваши, Ваше Высочество. Почему бы не продолжать эту практику?

— Речь идет не о статьях в газете, а о книге, дружище Шепс. А ей нужен автор.

— А почему бы не взять псевдоним?

— Потому что у меня нет ни малейшей причины скрывать свое имя. Я — один из Руководителей этой армии. Думается, могу сказать о ней что–то, не так ли? Речь идет о жизни моих солдат и о моей собственной.

— Конечно, конечно… И все же я опасаюсь, что вы навлечете на себя серьезные неприятности. Императору ваша книга не понравится.

Ян–Сальватор рассмеялся.

— Знаю, черт подери! Но написал я это не для того, чтобы доставить ему удовольствие.

Шепс, как оказалось, беспокоился не напрасно: Франц Иосиф отнесся ко всему еще хуже, чем он опасался. Книгу молодого генерала, кстати довольно интересную, воспринял как личное оскорбление, потому что со своей стороны считал: армия его в совершенно удовлетворительном состоянии, даже несмотря на то, что регулярно терпит поражения.

Спустя несколько дней после выхода в свет своей книги Ян–Сальватор получил приказ уехать из Вены в Линц. Его отстранили от командования полком; взамен он получил пост менее значимый — заместителя командующего пехотными войсками в Верхней Австрии.

Это сведение счетов очень огорчили молодого человека. Готовился к строгой взбучке, то есть к тяжелой сцене в кабинете императора, а его он хорошо знал. Но от него предпочли избавиться, словно от какой–то незначительной помехи.

— Император нашел способ ранить меня как можно глубже, — сказал он Рудольфу. — Решил похоронить в провинциальной глуши! Это грозит засасыванием в глупую рутину.

— Линц вовсе не на краю света, — утешил его Рудольф — он безуспешно пытался умилостивить отца и еще хранил болезненное воспоминание о сцене, которой не удостоился Ян–Сальватор. — Это как раз между Веной и твоими землями Зальцкаммергут. В любом случае твое отсутствие никоим образом не повлияет на наши планы, и мы будем поддерживать постоянную переписку.

Слова наследника престола несколько приглушили горе кузена. Ему оставалось только смириться и набраться терпения. В конце концов настанет день, когда императора будут звать Рудольфом…

Впрочем, в том, что тот сказал, есть доля истины: Линц приближает его к замку Орта, где живет мать. А это место он предпочитает всем другим в мире.

На берегах Траунзее осень всегда наряжает окрестности в яркие краски — на золотом фоне ярко выделяются огромные темные ели. В то утро озеро играло голубыми отблесками в ярких лучах еще горячего солнца. Ян–Сальватор довольно рано выехал на верховую прогулку — решил максимально воспользоваться таким славным Деньком, тем более что его пребывание в Орте, с матерью, заканчивалось. Через несколько дней ему снова предстоит окунуться в гнетущую скуку Линца — об этом сегодня он предпочитал не думать.

Медленно, отпустив поводья на шею лошади, ехал он по дороге вдоль берега озера. Отсюда окутанные легким утренним туманом три замка Орта казались обителями снов; из трех замков тот, что он предпочитал, построенный на самом озере, походил на корабль с надутыми ветром парусами, поднимающим якоря перед выходом в открытое море…

Ян–Сальватор любил этот живописный дом — башни его увенчаны колокольнями нежного серого цвета, в форме луковиц. Он крепкий, надежный дом, и в нем эрцгерцог чувствовал себя лучше чем где бы то ни было. Возможно, из–за этого длинного, узкого моста — единственной связи с берегом. Кроме того, это его личные владения.

— Поселить бы там супругу, детей! — вздыхала иногда мать. — Почему бы тебе не жениться, Джанни?

— Потому что девушки нагоняют на меня скуку… ни одна из тех, кого я знаю, не похожа на вас!

— Тебе ведь уже за тридцать. Пора наконец создать семью — свою собственную семью!

— И что я ей оставлю? Наше положение — незаконнорожденных — ведь мы всего лишь итальянские кузены, принятые из чувства милосердия после потери Тосканского княжества. Нет, мама, не хочу я жениться! Мои девять братьев и сестер позаботятся о вас и подарят вам столь желанных внуков. А я желаю оставаться свободным, коли не удается быть счастливым.

Пока он ехал по дороге, думал обо все этом… а еще о Вене, откуда вот уже год получал лишь редкие и короткие письма. Новости, которые до него доходили, вовсе ему не нравились: лишившись его поддержки, Рудольф вел неприличную жизнь, растрачивая никому не нужную славу на вино и женщин; бросил Стефанию, свою жену–бельгийку, и менял любовниц.

В те два раза, когда Яну–Сальватору разрешили приехать в Вену, ему не удалось серьезно поговорить с принцем; равно как и с Шепсом — за ним пристально следила полиция. Единственное чувство, остававшееся живым в скучном существовании эрцгерцога, — ненависть к Францу Иосифу, суровому и упрямому старику, не желавшему снимать с себя шоры. Ян–Сальватор страстно желал ему смерти: пусть наконец правит Рудольф. Неожиданные мрачные мысли, постепенно захватывающие его разум, улетучились: там, на берегу озера, кто–то поет… Обожавший музыку, он машинально остановился послушать необычайно чистый, Удивительно свежий голос. Кажется, он исходит из самого озера словно из воды появилась ненадолго сирена, чтобы насладиться красотой утра. Всадник приблизился на несколько шагов, проехал через рощицу и увидел наконец певицу: сидит у самой воды, обхватив руками колени, и поет, глядя на сверкающую воду, — поет просто, естественно, как птичка на ветке дерева; это песня Шуберта «Липа»…