А порою очень грустны - Джеффри Евгенидис

— По-моему, он нормально себя чувствует, — сказал первый. — По-моему, ему лучше.

— Это называется лучше? Я больше не могу — пошли покурим.

Они прошли мимо, не заметив Мадлен.

Как только парни оказались на улице, она подошла к дежурной.

— Четвертый этаж, — сказала женщина, протягивая ей пропуск.

Грузовой лифт, предназначенный для носилок и медицинского оборудования, поднимался медленно, Мадлен была в нем единственным пассажиром. Поднявшись вверх мимо родильного и ревматологии, мимо остеологии и онкологии, лифт оставил позади всевозможные болезни человеческого тела, ни одна из которых не развилась у Леонарда, и привез ее в психиатрическое отделение, где всякая болезнь если развивается, то развивается у человека в голове. По фильмам она представляла себе место, где люди содержатся в строгой изоляции. Однако, если не считать красной кнопки, с помощью которой двойные двери открывались снаружи (кнопки, у которой не было аналога внутри), на тюрьму это не было похоже. В светло-зеленом коридоре скрипел под ногами натертый до блеска линолеум. У стены стояла каталка с едой. Немногочисленные пациенты, которые были видны в палатах, — душевнобольные пациенты, невольно думалось Мадлен, — занимались тем, чем обычно занимаются выздоравливающие: читали, дремали, смотрели в окно.

Дойдя до поста медсестры, она спросила, где найти Леонарда Бэнкхеда, и ее направили в общую комнату в конце коридора.

Стоило Мадлен войти, как она вздрогнула от света. Комната была так ярко освещена, что это само по себе походило на средство от депрессии. От теней тут избавились напрочь. Мадлен прищурилась, оглядывая пластмассовые столики, за которыми сидели пациенты в халатах и тапочках, в одиночестве или в компании нормально обутых посетителей. В углу висел прикрученный к полке телевизор, включенный на полную громкость. Из окон, расположенных на одинаковом расстоянии друг от друга, открывался вид на торчащие городские крыши, спускавшиеся к заливу.

Леонард сидел в кресле в пятнадцати футах от нее. С ним разговаривал, наклонясь вперед, какой-то парень в очках.

— Так вот, Леонард, — говорил парень в очках. — Ты изобразил легкое психическое расстройство, чтобы попасть сюда, чтобы тебе как-то помогли. А теперь ты здесь, и тебе уже как-то помогли, и ты сам понимаешь, что тебе, наверное, не так уж и плохо, как ты думал.

Леонард, казалось, внимательно слушал то, что говорил парень. Вопреки ожиданиям Мадлен, он был одет не в больничный халат, а в свою обычную одежду: рабочая рубашка, штаны с карманами, голубая бандана на голове. Не хватало только тяжелых ботинок. Вместо них — открытые больничные шлепанцы, под которыми виднелись носки. Щетина у него была длиннее обычного.

— У тебя были какие-то проблемы, с которыми не справлялся психоаналитик, — продолжал парень в очках, — так что тебе пришлось их преувеличить, чтобы они выглядели серьезнее, чтобы с ними разобрались.

Этот парень, непонятно откуда взявшийся, был явно страшно доволен собственной интерпретацией. Откинувшись в кресле, он глядел на Леонарда, словно ожидая аплодисментов.

Воспользовавшись этим моментом, Мадлен подошла к ним.

Леонард, увидев ее, поднялся с кресла.

— О, Мадлен, привет, — негромко сказал он. — Спасибо, что пришла.

Так все и решилось: тяжесть состояния Леонарда перевешивала то обстоятельство, что они расстались. Сводила его на нет. А значит, она может обнять его, если хочет.

Однако она не стала этого делать. Ей было не по себе: а что, если физические контакты тут запрещены.

— Вы знакомы с Генри? — Леонард решил следовать приличиям. — Мадлен, Генри. Генри, Мадлен.

— Рад видеть нового посетителя, — сказал Генри.

У него был низкий голос — голос человека, привыкшего, чтобы его слушались. Он был в легком клетчатом пиджаке, тесном в проймах, и белой рубашке.

От ужасно яркого освещения окна в комнате, высокие, во всю стену, казались зеркальными, хотя на улице было светло. Мадлен увидела собственное призрачное отражение, глядящее на столь же призрачного Леонарда. Одна молодая женщина, к которой никто не пришел, — в купальном халате, с торчащими во все стороны, нечесаными волосами, — кружила по комнате, бормоча себе под нос.

— Ничего себе местечко, да? — сказал Леонард.

— Вроде бы нормальное.

— Это государственная больница. Сюда люди ложатся, когда у них нет денег на всякие «Силверлейки».

— Леонард несколько разочарован, — пояснил Генри, — что не попал в общество депрессивных аристократов.

Мадлен не знала, кто такой Генри и что он здесь делает. Его шутливая манера вести разговор казалась по меньшей мере проявлением бесчувственности, если не злого умысла. Но Леонард, кажется, не переживал. Он слушал все, что говорил Генри, с видом ученика, нуждающегося в совете. Только по этому, да еще по его манере время от времени посасывать верхнюю губу можно было заметить что-то неладное.

— Обратная сторона отвращения к себе — чувство собственного величия, — заметил Леонард.

— Так-так, — сказал Генри. — Значит, если уж съезжать с катушек, то обязательно как Роберт Лоуэлл.

Выбранное им выражение, «съезжать с катушек», тоже показалось Мадлен не вполне уместным. Она возненавидела Генри за то, что он так сказал. В то же время, раз Генри преуменьшает болезнь Леонарда, может, все не так уж плохо.

Может, Генри прав — в данной ситуации именно так и надо себя вести. Она с нетерпением искала хоть какую-нибудь подсказку. Однако легкость ей не давалась. Она чувствовала себя неприятно скованной, косноязычной.

Мадлен никогда не общалась близко с настоящими душевнобольными. Людей с неустойчивой психикой она инстинктивно избегала. Каким бы жестоким такое отношение ни казалось, оно было неотъемлемо присуще членам семейства Ханна, людям положительным, ведущим безбедную жизнь избранных, достойным подражания. Про Мадлен Ханна можно было с уверенностью сказать одно: она обладала совершенно устойчивой психикой. Так, во всяком случае, предполагалось. Однако спустя некоторое время после того, как она застала Билли Бейнбриджа в постели с двумя женщинами, Мадлен поняла, что способна испытывать беспомощную грусть, чем-то похожую на клиническую депрессию; а уж в эти последние недели, когда она плакала у себя в комнате из-за разрыва с Леонардом, изводила себя, занималась сексом с Терстоном Мимсом, вкладывала всю оставшуюся надежду в поступление в магистратуру, не зная толком, хочет ли она там учиться, когда на нее навалилось все — любовь, ничем не оправданная случайная связь, неуверенность в себе, — Мадлен осознала, что ее вполне можно записать в одну категорию с психически больными.

В голове у нее крутилась строчка из Барта: «Считается, что всякий влюбленный безумен. Но можно ли представить себе безумца, который влюблен?»

— Леонард волнуется, что его отсюда никогда не выпишут, но я считаю, это он зря, — снова заговорил Генри. — Все в порядке, Леонард. Просто скажи врачу то, что говорил мне. Тебя здесь держат просто для того, чтобы понаблюдать.

— Врач скоро должен позвонить, — сообщил Леонард Мадлен.

— Ты изобразил легкое психическое расстройство, чтобы попасть сюда, чтобы тебе как-то помогли, — повторил Генри. — А теперь тебе лучше, тебя можно выписывать.

Леонард подался вперед, весь внимание.

— Просто хочется выбраться отсюда, — сказал он. — У меня три незачета. Просто хочется сдать их и получить диплом.

Мадлен ни разу не видела Леонарда таким покладистым. Послушный школьник, образцовый пациент.

— Это хорошо, — сказал Генри. — Это здоровое желание. Тебе хочется вернуться к нормальной жизни.

Леонард переводил глаза с Генри на Мадлен и повторял, как робот:

— Хочу вернуться к нормальной жизни. Хочу выбраться отсюда, сдать зачеты и получить диплом.

В дверь сунула голову медсестра:

— Леонард! Вас к телефону — доктор Шью.

Леонард поднялся — с готовностью, словно человек, пришедший на собеседование, чтобы устроиться на работу.

— Ну вот, — сказал он.

— Скажи врачу то, что мне говорил, — напомнил Генри.

Когда Леонард вышел, оба помолчали. Наконец Генри заговорил:

— Насколько я понимаю, ты подружка Леонарда.

— В данный момент непонятно.

— У него диссоциативная фуга. — Генри покрутил указательным пальцем в воздухе. — Прямо как будто кассету заело, играет по кругу одно и то же.

— Но ты же ему только что говорил, что все нормально.

— Ну да, ему ведь это хочется услышать.

— Но ты же не доктор.

— Нет. Но я все-таки изучаю психологию. А значит, читал много Фрейда. — Он расплылся в широкой, неловкой, кокетливой улыбке, словно чеширский кот.

— А мы, между прочим, живем в постфрейдовскую эпоху, — съязвила Мадлен.